СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
ГЛАВА I. ЯЗЫК КАК ОБЪЕКТ ИССЛЕДОВАНИЯ ФИЛОСОФИИ ГУМАНИТАРНЫХ НАУК
§1. Язык как прогностическая реальность в контексте неклассической теории познания
§2. Реконструкция различных подходов к пониманию сущности языка в истории философии и науки
ГЛАВА II. КОНСТРУКТИВНО-ПРОГНОСТИЧЕСКАЯ ПРИРОДА ЯЗЫКА
§1. Прогностическая сила языка на уровне предложения и текста
§2. Обоснование прогностического потенциала научного текста в гуманитарном познании
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
БИБЛИОГРАФИЯ
ВВЕДЕНИЕ
Актуальность проблем философии науки обусловливается изменением научной картины мира, сближением естественнонаучных и гуманитарных дисциплин, а также ускорившимся ростом научного знания и увеличением важности роли, которую наука играет в повседневной жизни социума. В связи с этим требуется философское осмысление нового бытия науки, методологическая разработка её проблем и построение новых моделей её развития.
На настоящий момент особенно актуальными вопросами философии науки становятся проблемы философии гуманитарных наук в связи с тем, что научный фокус смещается на исследование систем, в которые включён человек, а также с тенденцией гуманизации и гуманитаризации научного знания. В результате того, что философия науки традиционно развивалась на естественнонаучном материале, гуманитарные науки требуют в настоящее время серьёзного философского осмысления и нового решения традиционных философских проблем, которые вновь актуализировались на текущем этапе развития науки.
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
Среди актуальных вопросов философии гуманитарных наук особенно важной является разработка проблем философии языка, анализ языка науки, изучение научного сообщества через речевое взаимодействие его членов. Языковые подходы и понятия занимают одну из ведущих позиций в современном изучении науки и требуют своей дальнейшей разработки.
Прогнозирование научно-технического прогресса является одной из важнейших задач философии науки, при этом вопрос о самой способности мыслить будущее исследован слабо. Для изучения данной проблемы сложились благоприятные условия, так как для философского синтеза появился корпус литературы, посвященной исследованию прогностической функции.
В результате актуальным становится исследование прогностической функции языка, его креативного потенциала. Данный вектор исследования представляется плодотворным, так как в современной философии на первый план выходит проблематика текста и языковой референции, и акцент в изучении языка смещается к проблеме языка как способа конструирования бытия как текста. Важной становится проблематика сущности языка и рассмотрение языковых знаков как источника, через который раскрывается глубинная суть произведения, а также новые уровни реальности. Текст, как продукт использования языка, превращается в эпистемологическую модель реальности и воспринимается не просто как форма взаимодействия с реальностью.
Такой подход к прогностической функции языка в настоящее время разрабатывается в неклассической теории познания в рамках методологии конструктивного реализма. Данная концепция предполагает существование реального мира, познаваемого и открытого для изменений на основе знания, которое достигается с помощью языка. Взаимодействие языка и мира возможно потому, что знаково-символическая данность не менее реальна, чем физическая.
В историческом контексте взаимодействие языка и реальности получало различное толкование. Так, в радикальном конструктивизме подвергается сомнению объективная реальность как объект познания, так как познающий субъект получает лишь некоторый толчок извне, который кодируется особым когнитивным способом, в том числе, и с помощью языка. Иными словами, считается, что «нарративные операции» конструируют мир. В результате, то, что должно быть отношением к реальности, в действительности является самореференцией. Напротив, в натуралистическом реализме полагается, что язык напрямую взаимодействует с реальностью и является её отражением. Иначе говоря, язык конструируется реальностью, а не реальность — языком.
На неклассическом этапе развития теории познания наиболее продуктивной является концепция конструктивного реализма, которая не просто примиряет натуралистический реализм с конструктивизмом, но и снимает ряд проблем противоборствующих позиций. В ней язык понимается как система, обусловливающая субъективную реальность — нечто данное, переживаемое и осмысленное. Создаваемая нами картина реальности соответствует до определённой степени самой реальности, поэтому познающий субъект не замыкается на себе, а открывается миру.
Теория конструктивного реализма предполагает, что результаты человеческой деятельности, в том числе языка, начинают жить самостоятельной жизнью и приобретают своеобразную реальность. Язык мыслится как творческая сила, не только создающая субъективную реальность, но и взаимодействующая с объективной действительностью.
Оппозиция радикального конструктивизма и натуралистического реализма проявляет себя не только в отношении языка и реальности, но и в анализе его прогностической функции. В связи с этим, актуальным становится вопрос о соотношении прогнозирования и проектирования, предвидения будущего и его конструирования в контексте соотношения наивного реализма и радикального конструктивизма. Методология конструктивного реализма претендует на более адекватное описание познавательных процессов, поскольку деятельность по конструированию образов и представлений о будущем может отражать действительное положение дел, а значит, снимать различие между предвидением и проектированием.
Таким образом, прогностическая функция языка является одной из актуальных проблем современной философии науки и неклассической теории познания, преодолевающих односторонность позиций радикального конструктивизма и наивного реализма в концепции конструктивного реализма, в рамках которой изучение конструирования и прогнозирования реальности представляется наиболее адекватным.
Степень разработанности проблемы.
Философия науки изучается такими отечественными авторами, как В. Н. Порусом, И. В. Черниковой, которые отмечают постоянно изменяющуюся научную картину мира и динамику, которая она приобретает в условиях распространения информационных технологий, становления корпоративной науки и повсеместной доступности знаний. Современное состояние науки чрезвычайно усложнилось, упрочившаяся междисциплинарность и другие свойства современного научного познания приводят к тому, что появляется всё больше философских вопросов, связанных с наукой. Философия науки, по мнению Черниковой, становится такой дисциплиной, которая затрагивает не только профессиональных учёных, но и всё общество в целом. Вместе с тем современная наука не только расширила свой объектный мир, включив в него самоорганизующиеся системы, но сделала человека началом научного знания, пишет Порус, что подводит к значимости философии гуманитарных наук.
В результате философия науки не может развиваться ограничивая себя отдельными дисциплинами, в частности, естественно-научными, но вынуждена обратить внимание и на социально-гуманитарное познание. Философия гуманитарных наук находит исследователей в лице В. А. Лекторского, B. C. Стёпина, И. Т. Касавина, Л. А. Микешиной. Они отмечают, что необходимо обратить внимание на гуманитарные науки, во-первых, из-за сближения разных областей научного познания, а во-вторых, из-за того, что традиционно философия науки не уделяла достаточно внимания гуманитарным наукам. Они считают, что в связи с этим необходимы новые исследования в философии гуманитарных наук, которые бы обращались к историческому материалу определённых дисциплин с традиционными вопросами философии, которые стали актуальны вновь.
Язык активно изучался и в истории философии науки, что связано, например, с аналитической, позитивистской философией. Фактически философию языка можно назвать одной из первых частнонаучных философских дисциплин, однако в современной отечественной науке ей также уделяется внимание. Так, например, А. П. Огурцов пишет о важности разработки лингвистических методов постижения науки, а также то, что для анализа науки широко используются понятия, бывшие ранее сугубо лингвистическими.
Вместе с тем для анализа прогностической функции языка в исследовании необходимо определиться с базовым взаимоотношением языка и реальности. Данную проблему изучала, в частности, Л. Б. Макеева, которая отмечает, что решение этого вопроса связано с отношением философа к реализму.
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
В контексте данной работы важным становится исследование конструктивного реализма, которым занимаются такие отечественные учёные, как Б. И. Пружинин, Т. Г. Щедрина, В. А. Лекторский. Последний утверждает, что конструктивный реализм является одной из самых продуктивных концепций в современной философии, который может примирить реализм и конструктивизм, а также снять ряд нерешённых до настоящего времени проблем. Лекторский также отдаёт внимание исследованию языка в конструктивном реализме, который воспринимается как открытая реальности система, что важно в рамках настоящего исследования.
Для понимания конструктивно-реалистической концепции языка следует обратиться к конструктивистской и реалистической, которые берут начало в античной философии. Конкретно оба этих подхода обозначил Платон в «Государстве».
В истории философии идеи конструктивизма находят воплощение в «Критике чистого разума» И. Канта. Современное же понимание конструктивизма, в частности его методического вида, можно найти у отечественного философа И. Т. Касавина.
С другой стороны, натуралистический подход в истории философии рассматривался Ф. Бэконом, оставляя прямые ссылки на Платона. Натуралистическую трактовку языка можно обнаружить также у Р. Декарта, Дж. Локка, Г. В. Лейбница.
Катализатором становления проблемы прогностической функции языка в философии науки стали идеи В. фон Гумбольдта, который писал об энергийной сущности языка. Гумбольдт вводит в научный оборот понятия «языковое сознание народа», «языковое мировидение», «деятельность духа» и другие. Гумбольдт также выделяет проблему существования языка лишь в действии, поднимает вопросы о его взаимодействии с реальностью. Он также, пожалуй, впервые чётко выделяет дихотомию языка, который, с одной стороны, служит материалом для мысли, а с другой — инструментом для её формирования.
Прогрессивные и новаторские идеи Гумбольдта практически не нашли отклика в научных кругах его времени, поэтому в дальнейшем язык изучался по большей мере односторонне. Однако и во временных рамках XIX-начала XX вв. отмечался творческий потенциал языка и другие его свойства, важные в контексте данной работы.
В частности, И. А. Бодуэн де Куртенэ был уверен в том, что язык не замыкался в себе, а представлял собой одновременно и орудие, и деятельность. Бодуэн де Куртенэ выделяет прогностическую функцию языка, однако она замкнута сама на себя в том смысле, что определённые языковые явления, по его мнению, могут предсказывать состояние языка в будущем.
Женевская лингвистическая школа в лице Ф. де Соссюра оказала решающее развитие на лингвистику и философию языка того времени. За счёт того, что Соссюр давал определение языку как речевой деятельности, из которой исключили собственно речь, он видится пассивным вместилищем слов, грамматики и других явлений. Соссюр внимательно исследует взаимоотношения языка и речи, рассуждая, что из них является первичным. Соссюровская концепция языка интересна прежде всего строгой терминологией, которая отделяет язык от речи и всех его иных проявлений, а также может быть своеобразной отправной точкой, наиболее противоположной тому, что изучается в настоящем исследовании.
Ученики Соссюра А. Сеше и Ш. Балли также внесли определённый вклад в философию языка. Оба они исследуют взаимоотношения языка с мышлением, которое он и выражает, и формирует. Оба же пишут о деятельностном характере языка.
Американский дескриптивизм и Л. Блумфилд в частности признавали творческий характер языка. Э. Сепир доказывал, что язык существует только постольку, поскольку используется. Он также отмечал прогностический потенциал языка в части изменений, происходимых в нём самом. Б. Уорф наиболее обстоятельно из дескриптивистов исследовал влияние языка на будущее, приводя примеры сугубо лингвистических причин, которые повлекли за собой пожары.
Пражский лингвистический кружок привнёс в философию языка разрозненные идеи В. Матезиуса, С. И. Карцевского, Н. С. Трубецкого. В контексте настоящего исследования наиболее интересными представляются работы Р. О. Якобсона, который изучал язык как средство интерперсональной и интраперсональной, инструмент формирования и программирования высказывания. Якобсон также пишет о целенаправленности языка, его творческой силе в науке и сравнивает его с мостом, перекинутым из прошлого в будущее.
М. Хайдеггер изучал прогностический потенциал художественных текстов, работу поэтов с языком как подхватывание намёков бога и обнаруживал глубокую связь языка и бытия.
В философии языка второй половины XX в. выделяется фигура У. Эко, который писал о предсказательной роли художественных текстов. В работах «Роль читателя» и «Отсутствующая структура» он обращал внимание на то, что читатель выступает субъектом языковой деятельности, заново порождая его во время чтения. Эко также предложил прозрачную систему прогноза и конструирования реальности, которая заключалась в метафорическом сложении свойств разных объектов и детальном описании получившегося результата. Эко также широко изучал тему пророческой функции литературы.
Прогностическую функцию языка изучают Т. М. Любимова и В. Л. Шульц, которые в своей статье «Слова как „кванторы будущего» выдвигают гипотезу о его творческом потенциале, ориентированном на будущее. Они изучают вопрос того, где сконцентрирована прогностическая сила в языке, и останавливаются на предположении о том, что таким вместилищем является глагол. Отдельные слова и части речи в контексте взаимоотношения с временем рассматривали многие исследователи. Например, Р. Барт в этой связи рассматривал имя. Также, по его выражению, магию имени исследовал российский философ А. Ф. Лосев. Один из создателей прагматизма Ч. Пирс рассматривал в этом же контексте глагол, как и уже упомянутые Гумбольдт и Эко.
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
Советский учёный Ю. М. Лотман и предложили концепцию взрыва, которая помогала понять саму суть предсказаний, показывала, как работает время и как происходит выбор того или иного будущего пути развития реальности. Лотман изучает время и текст в контексте гуманитарных наук — в частности, истории.
Лотмановский ученик В. П. Руднев даёт определение реальности как знаковой системы. Он пишет о том, что при определённых операциях текст можно рассматривать как реальность, а реальность — как текст. Руднев также вводит концепцию обратного энтропийного времени текста и показывает, как текст может предсказывать реальность через свои потенциальные интерпретации. Руднев также даёт материал для понимания, как прогностическая сила языка работает в гуманитарных науках — в частности, в литературоведении.
Объект исследования — конструктивно-прогностическая структура языка.
Предмет исследования — реализация конструктивно-прогностической функции языка в научном тексте.
Цель исследования — рассмотреть конструктивно-прогностический характер гуманитарно-научных текстов.
Задачи исследования:
-выделить язык как объект исследования философии науки; реконструировать различные подходы к пониманию сущности языка в истории философии и науки; изучить прогностическую реальность текста, его уровней и кодов; обосновать прогностический потенциал научного текста в гуманитарном познании. Методология исследования. В диссертации использованы философские, научные и конкретно-научные методы:
-сравнительный анализ различных подходов к пониманию языка в философских учениях различных периодов; историко-философская реконструкция анализируемых проблем с позиций современности; интерпретирующий синтез различных подходов в философии языка; контекстуально-герменевтическое выявление и понимание многогранной, неоднозначной сущности языка; экстраполяция полученных результатов на анализ современных актуальных проблем философии искусственного интеллекта. Научная новизна результатов исследования:
-разобрана гипотеза, согласно которой прогностический потенциал языка сосредоточен в глаголе; выдвинута и обоснована гипотеза, согласно которой прогностическая функция языка связана с актуальным членением предложения; рассмотрен прогностический потенциал языка на всех его уровнях, начиная от отдельных слов и заканчивая текстами; рассмотрена прогностическая функция языка в гуманитарном познании. Научно-теоретическая и практическая значимость результатов исследования определяется актуальностью прогностической функции языка как объекта исследования философии науки, реконструкцией различных подходов к пониманию сущности языка в истории философии и науки, исследованием прогностической реальности текста, его уровней и кодов; изучением актуальных проблем философии конкретно-научного гуманитарного знания.
Полученные результаты исследования могут быть использованы в разработке и чтении вузовских курсов по «Философии», «Истории философии», «Истории и философии науки», «Философии науки и техники», а также спецкурсов «Язык как прогностическая реальность в контексте неклассической теории познания», «История подходов к пониманию сущности языка в философии и науке», «Текст как прогностическая реальность».
Апробация результатов исследования. Результаты исследования были представлены в тезисах на следующих научных и научно-практических конференциях: региональная научная конференция «VIII Ежегодная научная сессия аспирантов и молодых ученых» (Вологда, 2014), межрегиональная научная конференция «Бытие — Язык — История» (к 125-летию со дня рождения Мартина Хайдеггера) (Киров, 2014), региональная научная конференция «IX Ежегодная научная сессия аспирантов и молодых ученых» (Вологда, 2014).
В процессе работы над диссертацией были опубликованы статьи:
Уланкин, С. А. Прогностическая функция языка в контексте неклассической теории познания / Материалы Межрегиональной научной конференции IX ежегодной научной сессии аспирантов и молодых ученых: в 2-х т. / М-во образования и науки РФ; Вологод. гос. ун-т. — Вологда : ВоГУ, 2015.- Т. 2 : Гуманитарные науки. Педагогические науки. — С. 65-68.
Уланкин, С. А. Проблема языка в философии М. Хайдеггера / Бытие — Язык — История (к 125-летию М. Хайдеггера): Материалы межрегиональной научной конференции 20 ноября 2014 г. Киров: ВятГГУ, 2015. С. 47-52.
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
Структура и объём работы. Исследование состоит из введения, двух глав, заключения и библиографии.
§1. Язык как прогностическая реальность в контексте неклассической теории познания
язык прогностический познание гуманитарный
Философия науки на современном этапе развития приобретает особую актуальность в связи с тем, что она наполняет свои фундаментальные понятия новым личностным, историко-культурным, социальным и другим содержанием, при этом «изменяется научная картина мира, которая требует, чтобы философы привели свои абстракции в соответствие с ней». Научная картина мира характеризуется совершенно новой динамикой развития научного знания, увеличением скорости появления новых данных, информатизацией человечества, смешением академической науки и корпоративной и доступностью науки в качестве профессионального вида деятельности. Это приводит к тому, что «уже ясные представления о том, что такое наука, научная истина, научное знание, научный метод, вновь требуется осмыслить, осознать глубину трансформаций в системе научного знания». Философия столкнулась с новым бытием науки, которое крайне усложнилось, и потому прежние способы анализа, когда расчленялись эмпирический и теоретический уровни исследований, фундаментальное и прикладное знание, наука и техника, «оказались нерелевантными условиям функционирования и развития научно-технического комплекса».
Преобладающее в современном научном сообществе мировидение, называемое холистическим, создаёт условия для создания новых моделей развития науки, ориентированных на пересечение исследовательских областей, междисциплинарность, на вовлеченность технологических и экспериментальных разработок. Наука становится более связной, в научных исследованиях приобретает популярность метод коллаборации и демаркация гуманитарных и естественных наук обсуждается уже не так остро. В результате, сегодня «как никогда нужен целостный, трансдисциплинарный взгляд на мир, причём на уровне сознания большинства граждан, иначе в обществе не возникнет адекватного понимания глобальных проблем и способов их решения».
Современная философия науки формулирует новые онтологии реальности и ставит вопросы о новой научной рациональности. Философия становится отчасти прикладной дисциплиной, в рамках которой разрабатываются общенаучный и частнонаучные инструментарии, актуальные современности. Пытаясь сформировать адекватное восприятие динамично развивающегося мира, «эпистемология и философия науки стремятся привести сознание в соприкосновение с реальностью».
Другим фактором, обусловливающим актуальность философии науки в настоящее время, является возрастающая роль наукоёмкой техники и технологий в жизни постиндустриального общества. Это происходит на фоне реформации науки и создания новой научной картины мира, в которой исследовательский фокус «смещается на изучение сложных исторически развивающихся систем, включающих в себя человека, что требует существенного и принципиального обновления методологического аппарата исследования». Человек науки, ранее внеположенный объекту изучение, сам включается в объект и научное исследование в следствие замыкается от части само на себя.
Можно сделать вывод об особой актуальности философии науки среди других отраслей философского знания. Так как, действительно, представления о мире в современной науке меняются столь радикально, что «это затрагивает не только профессиональные круги, но и является основой нового мировидения, что означает не только формирование новой картины мира, но и становление новых установок, ценностей, определяющих деятельность человека в природе и обществе».
Связи науки и социума становятся более глубокими, и следовательно, большую практическую ценность приобретает анализ научного знания «как элемента культуры, ясное представление о том, каковы закономерности его функционирования в недрах культурной среды». В современных условиях влияние науки на общество всё ещё трудно переоценить, «но необходимость рефлексии применения научных концепций возникла с особой остротой сегодня, после множества неудачных и неоправданных вмешательств науки в жизнь». В результате этого, философия науки, пройдя долгий путь развития, эволюционировала от исследовательского направления, базирующегося на естественных науках, до дисциплины, имеющей определённую гуманитарную направленность.
Среди областей философии наук в настоящее время выделяется философия гуманитарных наук, которая становится особенно актуальной в связи с тенденцией гуманизации и гуманитаризации научного знания, «когда аксиологическая, социологическая, культурологическая проблематика начинает проникать и в сферу точного естествознания». Особое значение философия гуманитарных наук приобретает в результате того, что современная наука не просто расширила свой объектный мир, «включив в него сложные исторически развивающиеся и самоорганизующиеся системы (в том числе и в первую очередь — системы, в которых принципиальную роль играет деятельность человека), но радикально „очеловечила его, сделав человека системообразующим началом научного знания». С этим связано также то, что человек вновь становится «мерилом всех вещей», наука концентрируется на изучении человекоразмерных систем, а субъектно-объектные отношения в производстве научного знания усложнятся и замыкаются. На этом фоне происходит сближение разных областей науки, и теперь «многие традиционно воспроизводимые различения между естествознанием и социально-гуманитарными науками сегодня нуждаются в корректировке, а, подчас, и в радикальном пересмотре», что касается и общих принципов, и конкретных характеристик методов. Гуманитарная компонента проявляется и в традиционных естественных науках — таких, как физика, химия.
Следует отметить, что философские проблемы традиционных гуманитарных наук ещё слабо изучены. Это происходит из-за того, что философия науки традиционно развивалась на естественнонаучном материале, и как следствие «философия и методология социальных и гуманитарных наук нуждается в более глубокой аналитической разработке». Многие традиционные постулаты философии науки приходится вновь проблематизировать, и в связи с этим становятся необходимы «исследования, соединяющие методологические схемы построения знаний в социальных и гуманитарных науках с реконструкциями реального материала истории этих наук».
Философия языка, будучи частью философии гуманитарных наук, является одним из ведущих направлений современной исследовательской мысли. Язык исторически был ядром, вокруг которого стала формироваться позитивистская, аналитическая философия. Так язык стал первым инструментов философии науки, а философия языка является одной из первых частнонаучных философских дисциплин.
Сегодня наиболее актуальной становится «разработка лингвистических методов постижения науки во всем многообразии ее функций: анализ языка науки, его семантики, синтаксиса и прагматики, изучение научного сообщества как речевого». Подобный интерес к языку в философии науки связан с тем, что одной из современных единиц анализа науки становится дискурс, «широко используются такие лингвистические понятия, как историческое воображение, тропы — метонимия, метафора, ирония, клише, шаблоны, „общие топосы». Языковые понятия, «ранее оттесненные из поля метанаучного анализа как фигуры речи, теперь возвращаются в качестве средств анализа науки». Прогнозирование является одной из актуальнейших проблем в философии науки, поскольку «универсальные философские категории и обобщения, с помощью которых формулируются универсальные законы, позволяют философии участвовать в реализации таких научных функций, как предвидение и объяснение». При этом философия не является простым инструментом предвидения конкретных фактов в силу того, что её функцией «является оценка логико-гносеологической состоятельности научного инструментария и процедуры предвидения и процедур обобщения, интеграции, синтеза знаний, открытия наиболее общих закономерностей, связей, взаимодействий основных подсистем бытия».
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
Исследование прогнозирования в рамках философии науки имеет большое значение, так «как на данном этапе научно-технического развития все его последствия заранее предусмотреть невозможно, несмотря на интенсивное развитие прогностических технологий», поскольку «фундаментальный вопрос о самой способности мыслить будущее исследован слабо». На современном этапе развития философии науки сложились благоприятные условия для исследования способов прогнозирования и его принципиальной возможности ввиду того, что «для философского синтеза подготовлена солидная база — разнообразная литература, посвященная детальному исследованию отдельных аспектов прогностического опыта», при этом данная проблематика «актуальна не только для теоретического знания, но и востребована практическими потребностями диалога культур».
Актуальность проблемы прогнозирования обусловлена также тем, что на современном этапе развития философии науки «возникает множество нерешенных проблем, не в последнюю очередь из-за слабой развитости самой прогностической способности», остаются открытыми вопросы о том, как возможно мышление о будущем и каков статус высказываний о нём.
Стоит отметить, что в зарубежной философии науки одной из центральных проблем на настоящий момент является причинность. Вкупе с этим, одной из актуальных проблем философии языка является онтологическая возможность существования других миров. Языковые высказывания изучаются с вопросом о том, что они могут значить вне данной объективной реальности. Проблемы причинности, в результате которых вопросы об истинности высказываний и их адекватности реальности приобретают новый смысл, подготовили плодотворную почву для рассмотрения прогностической природы в языке.
Актуальность приобретает исследование прогностической функции языка, его креативного потенциала. Энергийная языковая природа требует «всестороннего междисциплинарного исследования, выполнение которого представляется возможным лишь при условии философского вопрошания о самой этой природе». Прогностическая природа языка может позволить использовать новые научные методы в футурологии, а также других науках, имеющих дело с прогнозированием, к которым можно отнести экономику, историю, политгеографию, лингвистику.
Стоит отметить, что для изучения прогностической природы необходимо ограничить языковой сегмент, так как изучение всех текстов, а также живой речи в условиях постоянно воспроизводящегося текста, в том числе, посредством сети Интернет не представляется возможным. Есть мнение, что прогностическая функция языка особенно ярко проявляется в конструировании и анализе художественного текста, «который словно создан для того, чтобы показать и раскрыть потенции человеческого языка, его неисчерпаемую красоту и глубину».
В современной философии языка создаётся интегративный образ языка, вырабатывается особый подход для анализа его роли в процессах человеческой деятельности. На первый план выходит проблематика текста и языковой референции, в связи с чем акцент в изучении языка смещается «от проблемы соответствия языка объективному содержанию знания до проблемы языка как „мироистолкования, способа конструирования бытия как текста». На первый план выходит проблематика сущности языка и рассмотрение языковых знаков как источника, через «который раскрывается глубинная суть произведения, таинственные сферы авторского сознания, а также новые уровни реальности». ». Таким образом, для исследования данной проблемы в первую очередь необходимо выяснить взаимоотношения языка и реальности. Постановка такого вопроса аналогична вопросу о том, «является ли мир, который мы описываем с помощью языка, независимым от нас и нашего языка, т.е. обладает ли он реальным существованием, и, если да, то как можно обосновать веру в его объективность». Иными словами, прежде чем приступить к изучению прогностического потенциала языка следует решить вопрос о понимании реализма и отношении к нему.
Один из подходов к выявлению прогностической природы языка разрабатывается в неклассической теории познания в рамках методологии конструктивного реализма, где признаётся существование реального мира, который познаваем и в некоторой степени открыт для изменений на основе знания, которого можно достичь, в том числе, с помощью языка. Само это взаимодействие оправдывается тем, что знаково-символическая природа языка не менее реальна, чем объективный мир.
Другой подход к языковой природе исторически развивался в рамках методологии конструктивизма. Например, в радикальном конструктивизме подвергается сомнению само существование внешней объективной реальности, вместо этого познающий субъект «лишь получает некий толчок извне, который тут же кодируется» своим субъективным способом, в том числе, с помощью языка. Иначе говоря, в рамках этой концепции концептуальные акценты смещаются на познавательные операции описания, на нарративные операции, конструирующие мир, в котором мы живем, то есть «эпистемологический интерес смещается на затрагивающие нас напрямую процедуры познавательного конструирования и выражения познанного в языке». В результате, то, что должно быть «отношением к внешнему миру, в действительности является самореференцией».
В современной философии также отмечается, что оппозиция конструктивизма и реализма заметна в подходе к исследованиям будущего, так как при анализе современных прогностических практик «неизбежно возникает вопрос о соотношении между прогнозированием и проектированием или, иначе, между предвидением будущего и его созданием (конструированием)», что соотносится с позициями наивного реализма и радикального конструктивизма соответственно. Конструктивный реализм претендует на более адекватное описание познавательных процессов, поскольку «деятельность по конструированию образов и представлений о будущем, не отражающая какого-либо действительного положения дел, а значит, различие между предвидением и проектированием иллюзорно».
Принимая во внимание вышеизложенное, можно сказать, что на настоящем этапе развития философии науки особую актуальность приобретает концепция конструктивного реализма, которая может не просто примирить наивный реализм с радикальным конструктивизмом, «но и снять ряд проблем, возникающих в радикально-конструктивистских и радикально-реалистских позициях». В рамках этой концепции язык понимается, как система, позволяющая создать субъективную реальность — нечто данное, переживаемое и осмысленное. При этом, создаваемая нами картина реальности соответствует до определённой степени самой реальности, а «познающий субъект — это не система, замкнутая на себя, […] а система, открытая миру».
Конструктивный реализм не подразумевает синтез конструктивизма и реализма, так как «конструктивный» обозначает «не заимствование каких-то идей из эпистемологического конструктивизма, а только то, что самым серьезным образом учитывается активная деятельность познающего существа, в том числе и создание им разного рода конструкций», в том числе языка. Теория конструктивного реализма предполагает, что «результаты конструктивной материальной и идеальной человеческой деятельности начинают жить самостоятельной жизнью и приобретают своеобразную реальность». В результате язык является тем, что конструктивный реализм мыслит как творческую силу, не только создающую нашу субъективную реальность, но и самостоятельно взаимодействующую с объективной реальностью.
Итак, обзор проблемы языка как прогностической структуры позволяет сделать вывод, что она является одной из актуальнейших проблем современной философии наук. Изучать прогностический потенциал языка следует с позиций конструктивного реализма. Целесообразным представляется изучение предсказательной силы языка на уровне текстов. Но прежде чем перейти к изучению данной проблематики, необходимо провести реконструкцию взглядов и проследить историческое зарождение проблемы.
§2. Реконструкция различных подходов к пониманию сущности языка в истории философии и науки
Анализируя прогностический потенциал языка, Шульц и Любимова дают исторический экскурс в философские оценки языковой сущности. По их словам, проблематика восходит корнями к Гумбольдту, проходит этапы становления от индифферентной к взаимоотношениям с реальностью, когда язык рассматривался «в самом себе и для себя» младограмматиками, Женевской школой, Пражским лингвистическим кружком и американским дескриптивистами, через частичное признание прогностического потенциала Хайдеггером и Витгенштейном, заканчивая философией эпохи постмодернизма в лице Барта, Эко и лотмановской школы.
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
Следует отметить, что в более раннем прошлом проблематика находит одну из первых трактовок в философии Платона, который двояко понимает мышление: до внедрения души в тело, когда она созерцает умопостигаемое, и после внедрения. Мышление до внедрения мыслится Платону первичным, поскольку «умопостигаемое бывает первичным (идеи) и вторичным (эйдосы в материи, неотделимые от материи), двояко и мышление: одно мыслит первичное, другое — вторичное». Первичное и вторичное мышление вполне соответствуют двум трактовкам языковой природы: о языке как конструкторе реальности и о языке как зеркале реальности. При этом Платон считал, что оба уровня мышления связаны и взаимозависимы, так как «о первично умопостигаемом — обобщённо и неподробно — судит мышление не без научного разума, а о вторичном судит научный разум не без мышления».
Иными словами, идеи конструктивного реализма о языке просматривались уже в античности. Платоновское восприятие языка предвосхитило те искания, которые имели место в рамках классической теории познания. Причём Платон даёт критику дуализма, кажущаяся амбивалентность его взглядов в действительности не предполагала необходимость сделать единственно правильный выбор в трактовке языка. Напротив, многогранность выделенных им сторон в языке является верным подходом. К этому же в течение следующих двух с лишним тысяч лет пришли и другие исследователи.
Но произошло это не сразу, поэтому в широких временных рамках существования классической теории познания господствовали два направления в понимании сущности языка — натуралистический и конструктивистский, о сути каждого из которых было сказано ранее. Чтобы понять всю синергию, которую принесло объединение данных подходов, необходимо кратко рассмотреть их по отдельности.
Конструктивизм во многом берёт начало в кантовской философии, в частности, в предложенных им взглядах на математику. Платоновская философия рассматривала математику как описательный язык, которые открывает нечто объективно сущее. Кант занимает противоположную позицию и использует понятие конструкции для демаркации философии и математики, утверждая, что «философское познание есть познание разумом посредством понятий, а математическое знание есть познание посредством конструирования понятий». По Канту, конструировать понятие значит предоставить ему соответствующую форму чувственности.
Отсюда же берёт начало широкое понятие конструирования как создания гештальтов, образов мира явлений. Креативно-конструктивная точка зрения объектов и явлений мира, показывает необъяснимость и бессмысленность трансцендентального реализма.
Методический конструктивизм далее подвергает эпистемологической реконструкции естественные и научные языки, что на практике означает сведение фактических способов употребления языка «к элементарным ситуациям языкового нормирования так, чтобы получить методически упорядоченный, свободный от пропусков и кругов процесс использования норм».
С другой стороны, натуралистический подход к языку также обнаружил своих последователей, одним из которых стал выдающийся философ своего времени Бэкон. Он воспользовался, по его собственным словам, «изысканно тонкой метафорой» Платона и одним из четырёх идолов сделал так называемый идол пещеры. Идолы пещеры «возникают из собственной духовной и телесной природы каждого человека, являясь также результатом воспитания, образа жизни и даже всех случайностей, которые могут происходить с отдельным человеком». При этом язык выступает одним из ключевых элементов духовной природы. Примечательно, что именно ему посвящает Бэкон дальнейшие страницы «О достоинстве и преумножении наук», отмечая, что у разных народов, в разных культурных и географических контекстах язык и его письменность может принимать разные формы. При этом Бэкон отмечает, что язык существует лишь как способ выражения мысли, при том что невербализованный язык (например, язык жестов у глухонемых) он по сути приравнивает к вербализованному. Язык, по Бэкону, — является «средством передачи мыслей от человека к человеку».
Похожего мнения придерживался и Декарт, что, например, следует из «Рассуждения о методе», где философ пишет, что язык сам по себе не свидетельствует о силе мыслей и мысли зависят лишь от человека и того, как он обращается с языком и владеет всеми правилами риторики. Также Декарт считает, что мышление человека вращается не вокруг понятий, а вокруг слов, так как «вследствие языкового обихода мы связываем все наши понятия со словами, их выражающими, и закрепляем их в своей памяти именно в этих словах». Та же мысль появляется у Декарта в личных письмах: так, он писал Шаню, что при изучения языка слова, «являющиеся вещами материальными, связывают с их значениями, кои суть мысли, так что, когда позднее опять слышат те же слова, подставляют те же значения; наоборот, воспринимая те же значения, мы вспоминаем те же слова».
Среди других приверженцев натуралистического подхода в понимании языка можно также выделить Локка и Лейбница. Локк видит в языке, в членораздельных звуках знаки идей. Человек может «пользоваться этими звуками как знаками внутренних представлений и обозначать ими идеи в своем уме, чтобы они могли сделаться известными другим и чтобы люди могли сообщать друг другу свои мысли». Кроме внутренних идей звуки, по Локку, могут также обнимать множество отдельных вещей внешнего мира и делать возможным их запоминание. Лейбниц, в общем, также близок к идеям Локка и достаточно категорично устанавливает «цель языка и назначение слов, заключающееся в том, чтобы кратко выражать наши мысли».
Таковы были идеи натуралистического и конструктивного подходов к языку, если рассматривать их в первом приближении. Говоря об идее влияния языка на будущее, следует понимать, что она прямо следует из идеи его взаимоотношения с реальностью, а в этом смысле его природа как минимум двояка. Эта двоякая природа, с одной стороны, отражает окружающую реальность и, с другой стороны, конструирует её. Рассмотрев основных представителей классической теории познания и их подходы к природе языка, можно придти к выводу, что изначальная платоновская философия, предполагавшая синтез натуралистской и конструктивистской позиций, оказалась разделена философами Нового времени.
Возвращаясь к построенной Шульцом и Любимовой историческому плану развития взглядов на язык необходимо отметить, что так или иначе далеко не все из приведённых школ рассматривали язык «в самом себе и для себя». Принимая во внимание то, что прогностическая сила языка образуется из двух компонент, — прогнозирования вообще и влиянии на реальность, — следует тщательно рассмотреть учёных, принадлежащих к приведённым школам. Некоторые из них обсуждали лишь взаимодействие с реальностью, как, например, Соссюр, другие же напротив заостряли внимание на прогностическом потенциале внутри самого себя, как Бодуэн. Однако нельзя не заметить, что даже развитие этих идей по-отдельности подготовило основу для философов второй половины двадцатого века и нашего времени, которые смогли выделить проблему в философии науки и начать её изучение.
Так Гумбольдт стал одним из первых философов, благодаря которому науке удалось преодолеть полярный подход к пониманию сущности языка, присущий натурализму и конструктивизму. Лингвистические интересы Гумбольдта распространялись на разные языки, от малайского до языков американских индейцев, а его философские интересы заключались в вопросе отношения языка к мышлению и чувственному восприятию. Язык по Гумбольдту — это деятельность, «очевидное для нас, хотя и необъяснимое в своей сути самодеятельное начало». Он вводит такие понятия, как «языковое сознание народа», «языковое мировидение», «орудие человеческой деятельности», которые впоследствии стали основой новой фундаментальной языковой концепции.
С его точки зрения, язык не стоит воспринимать так, «будто он просто обозначает предметы, воспринятые сами по себе помимо него». Полагаясь только на такое определение языка, мы, утверждал он, вынуждены признать, что «вся работа по субъективному восприятию предметов воплощается в построении и применении языка».
Гумбольдт недвусмысленно указывал на то, что «определение языка как деятельности духа совершенно правильно и адекватно», поэтому язык не только отражает реальность, но и конструирует её. При таком подходе язык стал восприниматься как своеобразный мост между внешним миром и внутренним, не простым инструментом выражения мысли, не продуктом (Ergon), а активным действующим началом (Energeia), не Erzeugtes, а Erzeugung. Более того, от функций языка как обозначающего предметы и выступающего средством общения следует абстрагироваться и «с большим вниманием отнестись к его тесной связи с внутренней духовной деятельностью и к факту взаимовлияния этих двух явлений».
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
Гумбольдт также ставит проблематику существования языка лишь в действии, что тоже перекликается с идеей творческой силы языка. По его словам, язык становится самим собой в тот момент, когда вступает в связь с душою слушающего. Или ещё категоричнее: «в подлинном и действительном смысле под языком можно понимать только всю совокупность актов речевой деятельности». Фактически Гумбольдт утверждает, что язык составляется скорее речью, а не словами и правилами, так как они — «это лишь мертвый продукт научного анализа». И даже речь — это не простая передача этого материала, потому что «слушающий так же, как и говорящий, должен воссоздать его посредством своей внутренней силы». В результате язык понимается как отчасти устойчивый, отчасти текучий, и это создает особое отношение между языком и говорящими. В самостоятельную силу язык превращается за тысячелетия, когда в нём «накапливается запас слов и складывается система правил», то есть происхождение творческого потенциала исключительно кумулятивное, однако возможности проверить, каков был язык без него, в современности уже не существует, как не существовало и многие тысячи лет назад.
Созидающее начало языка направлено, во-первых, на саму природу человека, поскольку он «необходим для развития его духовных сил и формирования мировоззрения», в этом есть главное воздействие языка на человека, обусловленное «его мыслящей и в мышлении творящей силой; эта деятельность имманентна и конструктивна для языка». Во-вторых, более конкретно, язык создаёт каждую отдельную мысль человека, так как он «есть орган, образующий мысль». В этом Гумбольдт находит языковую дихотомию, ведь он, с одной стороны, образует мысль, с другой — выступает для мысли материалом, который начинается «с первичного его элемента — членораздельного звука, который становится членораздельным благодаря приданию ему формы». Иными словами, язык и мышление формируются взаимно и не могут существовать одно без другого, причём язык одновременно является и инструментом, и материалом. В-третьих, язык конструирует культурный мир вокруг человека, являясь, по сути, его первоначалом, так как существует такая древность, в которой «мы не видим на месте культуры ничего, кроме языка, и вместо того чтобы просто сопутствовать духовному развитию, он целиком замещает его». В-четвёртых, деятельная сила языка направлена на себя самого, он бесконечно самосовершенствуется: «чем больше продвинулся язык в формировании своей грамматической структуры, тем, естественно, меньше остается случаев, когда в ней нужно было бы что-то решать заново». Однако вместе с тем эта косность в языке возникающая с его постоянным развитием провоцирует его на создание чего-то нового, выражаясь словами Гумбольдта, на «творческие порывы», каковыми, например, могут считаться метафоры или неологизмы, или шире — литература. И в этом пятый аспект творческой силы языка: его постоянное обновление приводит к тому, что язык начинает порождать нечто, что способно вызывать «восторг и радость». Так, например, «песни, молитвенные формулы, изречения, сказки пробуждают желание выхватить слово из летучего потока диалога», эти слова, в свою очередь, становятся основой литературы.
Таким образом, хронологически гумбольдтовские прогрессивные идеи появились уже на рубеже XVIII-XIX веков. Однако фактически сообщество учёных, так или иначе рассматривающих проблематику взаимодействия языка и реальности, долгое время не обращалось к его идеям.
Тем не менее искания Бодуэна де Куртенэ в отношении языка хотя и не фокусируются на прогностическом потенциале, и не продолжают идеи Гумбольдта, являются ценными для данного исследования. Так, например, он был уверен в том, что язык не замыкался в себе и не был неприкосновенным идолом, а представлял собой орудие и деятельность, а «человек не только имеет право, но это его социальный долг — улучшать свои орудия в соответствии с целью их применения и даже заменять уже существующие орудия». Однако влиять на язык получается не у каждого, сознательно это выходит лишь «у некоторых индивидуумов, но все-таки его последствия сообщаются всему народу». Любопытно, что где Гумбольдт видит выход для обновления языка, Бодуэн де Куртенэ прогнозирует застой, так как язык, не сдерживаемый грамматикой, книгами и прочим, течёт «безыскусно и просто», а язык образованного народа сдерживается, например, стереотипами и клише, которые распространяются литературой.
Говоря о прогностическом потенциале языка, Бодуэн де Куртенэ замечает возможность языка предвосхищать самого себя. Динамическая языковая система имеет в себе не только связи и соотношения элементов в состоянии синхронной неподвижности, но и «слои прошлого и зародыши будущего» — с одной стороны, «налицо пережиточные формы, унаследованные от прошлого и более не соответствующие данной структуре языка в целом», а с другой — есть явления, которые предсказывают будущее состояние данного языка. Такая природа изучаемого предмета, например, делает языковедение отчасти наукой прогнозирования, так как исследовав историю языка, выявив новые стремления и проводя аналогию с другими языками, «оно может предсказать в общем внутреннюю будущность этого данного языка». При этом относительно будущности эти предсказания будут исключительно научными, не пророческими, хотя и не так точны, как в астрономии, но смогут указать «на будущее явление, на будущий факт, не будучи в состоянии определить с точностью отдельные моменты его появления». Кроме того, язык не следует ограничивать, не следует давать ему чётких определений, так как omnis definitio periculosa. Следует стремиться не к реальной дефиниции, а к номинальной и указывающей только на предмет, но не предрешающей a priori всех его свойств и особенностей языка. Иными словами, Бодуэн де Куртенэ терминологически оставляет открытость языка, давая будущим исследователям возможность не опровергать его, а в духе постомодернистской научной традиции брать лишь те элементы, которые подойдут к исследованию.
Язык как нечто пассивное трактовала Женевская лингвистическая школа — «речевая деятельность минус речь». Кроме того, он есть «форма, а не субстанция». Все ошибки терминологии и неточное понимание языка «коренятся в том невольном предположении, что в языке есть какая-то субстанциальность», считает Соссюр. Он прямо утверждает, что языку нельзя приписывать некую самостоятельность, говорить о его «жизни» или о том, что он «делает», «ибо язык не есть некая сущность, имеющая самостоятельное бытие, он существует лишь в говорящих».
Однако, Соссюр предупреждает, что «в этом отношении не следует заходить слишком далеко», так как подчёркивая, что язык находится в говорящих, мы можем поддаться ложному впечатлению, что говорящие имеют над ним некоторую власть. Поскольку «язык можно сравнить с симфонией, реальность которой не зависит от способа ее исполнения», то и говорящих можно сравнить с музыкантами. Если отдельные музыканты будут допускать ошибки, то это симфонию не изменит, но, учитывая конвенциональную трактовку языка Женевской школы, музыканты могут непроизвольно изменить язык, если вдруг все начнут трактовать отдельные элементы по-другому.
В соссюровской концепции языкознания, язык является исключительно пассивным материалом, противопоставленным речи. Язык и речь составляют речевую деятельность человека. Они тесно взаимосвязаны и предполагают друг друга, так как «язык необходим, чтобы речь была понятна и тем самым была эффективна; речь в свою очередь необходима для того, чтобы сложился язык». Исторически факт речи всегда предшествует языку, утверждает Соссюр. Однако в тех культурах, где язык уже сложился, он становится первичен, поскольку существование речи уже невозможно без языка, который по своей сути является коллективной договорённостью. Иными словами, невозможно говорить на своём варианте языка, должен употребляться общественный инвариант. Однако язык без речи существовать может. Так, например, «человек, лишившийся дара речи, сохраняет язык, поскольку он понимает слышимые им языковые знаки». Другой момент, который подтверждает первичность языка в концепции речевой деятельности Соссюра то, что, по его утверждению, «язык — только определенная часть — правда, важнейшая часть — речевой деятельности».
Итак, язык у родоначальника Женевской лингвистической школы, во-первых, является «социальным продуктом, совокупностью необходимых условностей, принятых коллективом». Во-вторых, он неподвластен говорящему, он «внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать его, ни изменять». В-третьих, он «представляет собою целостность сам по себе, являясь, таким образом, отправным началом классификации», то есть первичен по отношению к речи.
В соссюровском подходе к языку можно выделить два уровня взаимоотношения между человеком и языком — индивидуальный и коллективный. Вариант индивидуального языка противопоставлен инварианту коллективного. Иначе говоря, язык есть система, «виртуально существующая у каждого в мозгу, точнее сказать, у целой совокупности индивидов, ибо язык не существует полностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь в коллективе». Язык представляется совокупностью отпечатков, чем-то вроде словаря, «экземпляры которого, вполне тождественные, находились бы в пользовании многих лиц». Он никогда не существует вне общества, «ибо язык — это семиологическое явление». Таким образом, он, с одной стороны, имеется у каждого, а с другой — является общим и находится вне воли говорящего.
На индивидуальном уровне язык остаётся готовым продуктом, который пассивно регистрируется говорящим. Отдельный человек «не властен внести даже малейшее изменение в знак, уже принятый определенным языковым коллективом».
На коллективном уровне можно выделить два типа взаимоотношений — сознательный и бессознательный. Под первым понимается целенаправленная деятельность по изменению языка, которая, по мнению Соссюра, невозможна, так как «сам языковой коллектив не имеет власти ни над одним словом; общество принимает язык таким, какой он есть». Всякое общество получило язык в наследство от предыдущих поколений, а значит он «должен быть принят таким, как он есть».
Язык является уникальным механизмом, который продолжает «функционировать, несмотря на повреждения, которые ему наносятся». Он не изменяется ни под целенаправленным воздействием множества, ни под любым воздействием отдельных индивидуумов «не только потому, что он привязан к косной массе коллектива, но и вследствие того, что он существует во времени».
Однако Соссюр не отрицает того, что язык может изменяться в принципе. Речь идёт про «действие времени, сочетающееся с действием социальных сил; вне категории времени языковая реальность неполна, и никакие заключения относительно нее невозможны». Причём это влияние растянуто во времени так, что в каждый отдельно взятый период язык кажется как бы застывшим. Иначе говоря, механизм языка настолько огромен и сложен, что признать существование новой версии того же языка можно только после накопления критической массы изменений. Состояние языка — это «более или менее продолжительный промежуток времени, в течение которого сумма происходящих изменений остается ничтожно малой». С другой стороны, язык «не способен сопротивляться факторам, постоянно меняющим отношения между означаемым и означающим», то есть его взаимосвязь с миром. Поэтому Соссюр подбирает более точный термин для этих изменений — эволюция, «она является неизбежной: нет языка, который был бы от нее свободен».
В рамках темы представляется важным то, что, во-первых, язык родоначальником Женевской школы рассматривается исключительно пассивным, Соссюр ограничивает его понятие до своеобразного «коллективного словаря». Во-вторых, ни отдельный говорящий, ни языковой коллектив не могут ни внести заметные изменения в язык, ни оценить эти изменения здесь и сейчас, так как процесс изменений больше напоминает эволюцию и очевиден только при сравнении одного большого периода с другим. И всё же «обычаи нации отражаются на ее языке, а с другой стороны, в значительной мере именно язык формирует нацию». Разумеется, под нацией понимается особый уклад мышления, что, в рамках настоящей работы, интересует нас больше всего. Как развивалась концепция взаимосвязи языка и мышления у других представителей Женевской лингвистической школы, можно проследить по трудам Альбера Сеше и Шарля Балли.
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
По мнению Сеше, язык, во-первых, появляется вместе с мышлением и позволяет зафиксировать мысль в ее проявлении. А во-вторых, он «является не только средством, с помощью которого люди общаются друг с другом, но также средством выражения любой логической мысли». Исходя из этих посылок, он утверждает, что «совершенствование разума существ, наделенных языком, тесно взаимосвязано с совершенствованием языка», и, с другой стороны, язык является «той формой, которая оказывает влияние на мысль и придает ей свои очертания». То есть язык — это то, что выражает мышление, и то, что формирует мышление.
Отсутствие уточнений и различных оговорок, к которым прибегает Соссюр при определении взаимосвязи языка и мышления, позволяет утверждать, что концепция Сеше была ближе к современному восприятию языка. Сеше также находит показательным примеры взаимоотношения народа и его языка. Например, язык «содержит сведения о психологических, а иногда и о физиологических характеристиках народа», то есть формируется в процессе взаимоотношения с говорящим и реальностью. Сеше также разделяет концепцию частных вариантов языка, которые образуют общий инвариант, поскольку язык «заключен в сумме частностей своего применения». Однако, он более смело говорит об изменении языка. Так, разум хоть и является пленником языка и может изменять его «лишь постепенно, благодаря соответствующим обстоятельствам», но каких либо иных причин, «кроме связанных с адаптацией к форме мысли», для изменения языка не существует. С другой стороны, Сеше пишет, что всё в языке «определяется средой, в которой он возник, и категорией, к которой он принадлежит». Учитывая то, что мышление, по его мнению, является единственным формирующим язык фактором, чтобы избежать противоречия, можно понимать, что реальность формирует мышление, а оно уже формирует язык.
Итак, в концепции Сеше сходятся следующие утверждения. Во-первых, язык формирует мышление. Во-вторых, мышление и реальность формируют язык. В-третьих, главная отличительная черта его концепции, которая идёт в разрез с Соссюром — язык имеет деятельный характер. По мнению Сеше, он «по определению является действием, или, скорее, последовательностью действий».
Балли также отмечает эволюцию языка, хотя и самую медленную среди всех существующих общественных установлений, и то, что эти изменения вносятся говорящими. Отсюда следует, что язык «прекрасно может отражать коллективное мышление, претерпевшее глубокие изменения с течением времени». Для языка также верно, что он «способен навязать нашему мышлению формы, в подчинении у которых мы будем находиться в течение всей жизни». Если мысль воздействует на язык, то и язык в меру своих возможностей формирует мысль, «мы непрестанно стремимся приспосабливать речь к своим потребностям; но и сама речь заставляет нас подчинять наше мышление общепринятым формам выражения». Другой пример двунаправленного влияния языка и мышления состоит в том, что изменения в языке за определенные промежутки времени, представляют собой результат нового направления мышления, но при этом и языковая система, «получив определенное направление, может развиваться самостоятельно и косвенным путем по-новому формировать коллективное мышление».
По мнению Балли, скорость изменений в языке, по крайней мере в одном из возможных направлений, прямо пропорциональна количеству использующих его людей. Так, «чем больше людей говорят и пишут на данном языке, тем больше этот язык упрощается, освобождается от пут, которые стесняют повседневное и будничное общение». Кроме того, Балли также показывает язык как деятельное начало, это можно понять через его гипостазирование. Балли, например, пишет что «языки конкурируют друг с другом за обладание миром», они борются за жизнь, проникают — так Балли описывает языковые процессы, проходящие при столкновении цивилизаций.
В целом, последователи Соссюра доработали концепцию Женевской лингвистической школы до той точки, в которой разумно было рассуждать о взаимодействии между языком, мышлением и реальностью. Балли и Сеше находят язык гораздо более деятельным и живым, чем их учитель. При этом они проще говорят о сознательном влиянии на язык, Балли, например, признаёт, что в будущем возможно сознательное изменения языка определённой группой лиц. Говорящие активно меняют язык, и это приводит к тому, что «создает впечатление, что языки не являются исключительно „натуральными продуктами». Вероятно, такая разница в концепциях близких учёных проистекает из терминологической строгости Соссюра. Там, где он чётко очерчивает язык как некий словарь, который при активном использовании превращается в речь, последователи, по-видимому, ставят знак «равно» между соссюровской «речевой деятельностью» и языком. Подобный терминологический сдвиг позволяет Женевской школе вновь говорить о языке как о деятельном начале. Оставив на совести Шульца и Любимовой то, что они противопоставляют гипотезу Сепира — Уорфа, одно из главных достижений американского дескриптивизма, самому дескриптивизму, следует кратко рассмотреть идеи данного направления. Простое определение языка у Блумфилда, основоположника дескриптивизма, — это «единственный способ передачи сообщений, которые не поддаются изображению». Однако, говоря про остроумцев и поэтов, Блумфилд не может не отметить творческий характер языка. Именно инновации таких людей могут получать широкое распространение в языке народа или даже народов, опровергая метафору о том, что «язык — это книга увядших метафор», так как, «напротив, поэзия лишь запечатлевает неувядающую красоту языка».
Сепир тоже считает, что язык — это «некая структура, по своей внутренней природе есть форма мысли», или «создание человеческого духа, не что иное, как совершенная форма выражения для всякого подлежащего передаче опыта». Элементы языка отличаются по сложности, например, если звуки — это необожжённая глина, то значащие элементы — кирпичи, а сам язык — постройка. Несмотря на эту монументальную метафору, язык по Сепиру существует «лишь постольку, поскольку им пользуются, говорят на нем, воспринимают его, пишут на нем и читают», в то же время влияние человека на него обусловлено тем, что все изменения «должны прежде всего проявляться в виде индивидуальных отступлений от речевой нормы». Подобная вовлечённость человека в язык даёт возможность называть его не иначе, как «наиболее массовое и наиболее всеохватывающее из известных нам искусств, гигантская и анонимная подсознательная работа многих поколений».
Свойства языка, которые присущи ему по версии Сепира, заключаются, во-первых, с глубокой связью с человеческой культурой, поскольку оба эти явления «непосредственно предопределяются прежде всего фундаментальными факторами племенного сознания и физической среды» и развивались параллельно. Причём речь здесь не только о конкретных словах, которые отражают социально-значимые в конкретной культуре вещи и явления, но также грамматические категории и процессы, которые «сами по себе тоже отражали соответствующие (значимые с точки зрения культуры) типы мысли и деятельности». Во-вторых, Сепир кратко отмечает, что подобный симбиоз и взаимная подпитка языка и культуры «не может продолжаться до бесконечности», вероятно, в силу причин глобализации, мультикультурализма и т.п. Поэтому, в-третьих, исследователь может рассмотреть будущее языка в нём самом. Подобный «уклон» в языке очевиден не всем, однако «изменения, которые должны произойти в языке в ближайшие столетия, в некотором смысле уже предвосхищаются в иных неясных тенденциях настоящего». В конце концов, когда изменения эти наконец осуществятся, то с позиции будущего они будут выглядеть лишь завершением или продолжением процессов, которые начались до времени настоящего. Таковой, по Сепиру, является прогностический потенциал языка — прогноз самого себя.
Однако у Уорфа мы находим обстоятельное исследование того, что прогностическая сила не заключена в языке, а порой вырывается наружу так, что порой может лишить человека жизни. Сначала следует принять, что человек живёт не только в объективном мире вещей и не только в мире общественной деятельности, но и в мире того языка, который является средством общения для общества. Хотя мы зачастую не осознаём первичность именно этого мира, на самом деле «реальный мир» «в значительной мере бессознательно строится на основе языковых норм данной группы». Такой язык не только даёт силу науке, философии, с одной стороны, и лозунгам — с другой, но оказывает влияние на различные виды деятельности казуально, «в его постоянно действующих общих законах и в повседневной оценке им тех или иных явлений».
Возвращаясь к тому, как язык может убивать людей, а также и по-другому влиять на будущее, необходимо кратко пересказать наблюдения Уорфа во время его работы в обществе страхования от огня. Уорф заметил, что многие пожары или взрывы произошли из-за причин сугубо лингвистических. Например, около склада «бензиновых цистерн» люди вели себя с большой осторожностью, чем рядом со складом с названием «пустые бензиновые цистерны» — «недостаточно осторожно, курят и даже бросают окурки». При этом пустые цистерны могут быть более опасны, поскольку в них содержаться легковоспламеняющиеся пары бензина, но люди ориентируются на слово «пустой», «предполагающее отсутствие всякого риска».
Подобных примеров можно привести бесконечное количество, но важно то, что они показывают, «как рассмотрение лингвистических формул, обозначающих данную ситуацию, может явиться ключом к объяснению тех или иных поступков людей» и каким образом анализировать эти формулы и соотносить их с миром, который бессознательно строится на основании языковых норм. Проще говоря, отрицая скрытую мощь языка, конструирующего будущее, человек реально подвергает себя опасности, не говоря о других менее драматических ситуациях, так как считает, что «язык лучше, чем это на самом деле имеет место, отражает действительность». Кроме того, приведённые примеры не ограничиваются отдельными словами и оборотами, но более сильное влияние на поведение людей «могут оказывать разнообразные типы грамматических категорий, таких как категория числа, рода, классификация по одушевленности, неодушевленности и т.п., а также времена, залоги и другие формы глагола» и другие грамматические и иные категории языка.
Пражский лингвистический кружок в лице своего основателя Виллема Матезиуса рассматривал язык «как по сути сложное, неизмеримое и увеличивающееся с каждым днём собрание явлений, которое не сможет никто оценить по достоинству (do full justice)». С другой стороны, это было даже на руку участникам кружка, так как их союз был нечётким, и вряд ли можно говорить об абсолютной комплиментарности их идей. В то время как Карцевский считает, что речь — это «способность выражать свои мысли и чувства, а язык есть способ выражения их, способ использования дара речи» или же, по-другому, «средство самовысказывания и взаимопонимания», Трубецкой обращает внимание на языка как фактор формирования души человека и национальной культуры, замечая, что существование разных языков в мире помогает сдерживать «стремления к интернациональной, общечеловеческой цивилизации», которые богопротивны и греховны, что было доказано Вавилонской башней.
Якобсон, один из плодотворнейших творческих периодов которого приходился как раз на годы, проведённые с Пражским лингвистическим кружком, обращает внимание на то, что «язык является средством не только интерперсональной, но и интраперсональной коммуникации». Он «формирует, программирует и завершает наше высказывание» и в общем виде управляет нашим поведением и мыслями. Язык выражается в речи, которая не только связывает собеседников в пространстве, но и «захватывает и временные аспекты языковой коммуникации, связывая воедино прошлое, настоящее и будущее одного человека».
Выделенные Якобсоном свойства языка говорят о его глубокой связи с реальностью. Во-первых, будучи произведением человека, язык, как и прочие явления и институты социальной жизни, отличается целенаправленностью. Во-вторых, язык как явление един в своём разнообразии, поскольку существует одновременно во множестве национальных вариантах, и «лингвисты усматривают в неограниченной вариативности идиолектов и бесконечном разнообразии вербальных сообщений творческую силу языка». В-третьих, язык может работать в поэтических целях, и «существо этой функции состоит в выдвижении как раз трансформаций на передний план». Творческая мощь языка проявляется через использование в речи лексических и грамматических вторичных значений, тропов и риторических фигур. Однако язык служит не только эстетическим целям поэтому, в-четвёртых, подобная творческая сила, «разнообразие и широта метафорических переносов значений, а также возможность бесчисленных перифразировок» обусловливают творческую силу языка не только в поэзии, но и в науке. Якобсон подчёркивает роль обычного языка при рождении новых идей науки: немецкое Gestalt стимулирует формирование нового направления в психологии, фигуральные термины «поле» или «поток» накладывают существенный отпечаток на физику и т.п. Всё это говорит о безусловном творческом потенциале языка, и «на повестке дня стоит рассмотрение временной, программирующей роли языка как моста, перекинутого от прошлого к будущему».
Итак, внимательно рассмотрев предложенные Шульцем и Любимовой подходы к языку, появившиеся в период между творческой активностью Гумбольдта и второй половиной XX в., можно прийти к выводу, что далеко не все рассматривали язык как нечто внеположенное реальности. Напротив, некоторые мыслители выдвигают новаторские идеи языка как инструмента прогнозирования или же просто фактора, который напрямую или опосредованно влияет на будущее. Чтобы завершить историческую реконструкцию взглядов на язык в аспекте предсказания будущего в данный период, необходимо также обратиться к автору, в мысли которого идеи Гумбольдта отразились непосредственно — к Хайдеггеру.
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
Основоположник немецкого экзистенциализма представлял речь поэта как подхватывание намеков богов, то есть «некое получение и в то же время новая отдача, потому что поэт уже в „первом знаке видит также и законченное и дерзновенно вставляет это увиденное в свое слово, чтобы предсказать Еще-не-исполненное (noch-nicht-Erfiillte)». », обратился к великой поэзии и её языку. Философия языка Хайдеггера пользуется результатами различных исследований, начиная от Аристотеля и заканчивая трактатом «О различии в строении человеческого языка и его влиянии на духовное развитие человеческого рода», который он признаёт поворотной точкой в лингвистике XIX века. Он адаптирует идеи Гумбольдта о языке как об активном начале, частично соглашается с восприятием языка как мировоззрения.
Считается, что философию языка Хайдеггера невозможно рассматривать отвлеченно от его онтологии, так как «теория языка Хайдеггера основывается на его теории о бытии, которую он вывел из античного миропонимания». По сути дела, Хайдеггер воспользовался тезисом Протагора о человеке как о мере всех вещей, анализируя основные типы отношений между человеком и миром. Человек, с его точки зрения, может занимать различные позиции по отношению к сущему — быть пассивным или активным субъектом. Он полагал, что видеть бытие в настроении Gelassenheit (буквально — «спокойствие, хладнокровие») значит видеть истинный бытийный смысл. Он утверждает, что смысл бытия раскрывается в художественных текстах, особенно, в поэтических. В связи с этим, мышление понимается Хайдеггером как родственное поэзии, так как также раскрывает сущность бытия.
Другим способом отношения к бытию, по мнению Хайдеггера, является Gestell («постав») — отношение активного субъекта, которое он называет «наступательным „подходом к покорению мира и мировому господству». Gestell — это другая полярность отношения к миру, в «поставе» человек использует сущее, не считаясь с бытием. В бытийно-исторической перспективе Хайдеггер предполагает, что Gelassenheit и Gestell должны мыслиться в единстве, так как «человек задает меру сущему сам от себя и по себе, определяя, что вправе считаться сущим». Поэтому человек познает мир постольку, поскольку мир этот открыт ему изначально. Это и есть то, что Хайдеггер назовет «непотаенностью сущего», в рамках которой человек раскрывает бытие, созерцая мир через язык. Особенно ярко, с точки зрения Хайдеггера, бытие проявляет себя в языках индоевропейской семьи, в глаголах-связках присущих им. Однако, «любое слово как слово есть слово бытия», что соотносится с платоновской мыслью о том, что слова выражают сущность вещей. В результате этого, Хайдеггер приходит к своему знаменитому тезису о том, что «язык есть дом бытия», а человек, обитая в жилище языка, имеет возможность войти в бытие через язык, так как мысль содержит в себе то, что бытие высказывает в своей «непотаенности». Поэтому мысль понимается Хайдеггером как действующая сила, объединяющая мыслящее «Я» и сущее. Эта связь заложена в самих его текстах, стиле написания, авторских неологизмах, в введении в научный оборот диалектизмов — таким образом с помощью языка Хайдеггер пытался понять бытие.
Резюмируя вышеизложенные взгляды, следует перечислить свойства языка, которые были приписаны ему философской мыслью к середине XX века. Во-первых, можно с уверенностью сказать, что оппозиция конструктивизм — натурализм в философии языка к этому времени перестала иметь место, большинство философов так или иначе признавали и влияние реальности на язык, и обратную взаимосвязь, и прогностический потенциал языка, тем самым их взгляды вполне согласовывались с конструктивным реализмом. Во-вторых, прогностический потенциал языка признавался как минимум в том смысле, что грядущие языковые изменения можно предсказать в настоящем моменте. Тем не менее ряд учёных, среди которых Уорф, Якобсон, Хайдеггер, рассматривали явление прогноза и конструирования будущего в языке увереннее, не ограничиваясь языковой реальностью. Приведённые ими аргументы не дают повода сомневаться в том, что язык влияет на действительность и что необходимы дальнейшие исследования в данной области. В-третьих, воздействие языка на реальность возможно только непосредственно в момент коммуникации. Проще говоря, чтобы язык повлиял на что-то или чтобы он стал поводом для предсказания чего-либо, необходима коммуникация как минимум между двумя субъектами. В основном исследователи склоняются к тексту как языковому продукту, и на это есть причины. Текст может достигать гораздо большее количество субъектов коммуникации, чем речь, за счёт того, что он может преодолевать время, языковые различия и расстояние более эффективно, а также легко поддаётся копированию и дистрибуции.
Однако остаётся и ряд нерешённых вопросов. Во-первых, где именно в языке сосредоточена его предсказательная сила? Есть ли конкретные части речи, грамматические явления или, шире, части текста, которые заключают в себе этот потенциал? Во-вторых, какие именно тексты и при каких обстоятельствах будут предсказывать или влиять на будущее? В основном, если речь заходит о прогнозировании, упоминаются художественные тексты вообще и поэзия в частности, но может ли быть использован подобный подход и для научных текстов? В-третьих, как именно работает эта предсказательная сила? Как она образуется в тексте и как реализуется? В-четвёртых, если мы будем знать ответы на эти вопросы, то можем ли мы использовать этот потенциал в своих целях?
Итак, имея в виду достигнутые результаты и поставленные вопросы, следует приступить к анализу философии второй половины XX века и современности, поскольку именно в это время взаимодействие языка и реальности уже не ставилось под сомнение, прогностический потенциал изучается более предметно и делаются попытки ответить на перечисленные вопросы.
ГЛАВА II. КОНСТРУКТИВНО-ПРОГНОСТИЧЕСКАЯ ПРИРОДА ЯЗЫКА
§1. Прогностическая сила языка на уровне предложения и текста
Рассматривать феномен языка в его функции опережения реальности следует на основе текста, так как он представляет собой оптимальную модель «для подобного мыслительного эксперимента: если развить образное определение У. Эко, язык (la Langue) — это шведская стенка, упражняется на ней речь (la Parole), реализуя свое умение через текст (le Texte)». Эко склоняется к текстам художественным, чтобы показать его предсказывающий характер. По его мысли, читатель — это этап самого порождения текста. Например, прогностический характер художественного текста проявляется в том, что читатель, по утверждению Эко, читая произведение, всякий раз силится отгадать, что произойдёт дальше, опираясь на уже известный текст. Однако, это скорее признак того, что удачный текст всегда возбуждает любопытство читателя, но, в конце концов, он таким образом ничего не предсказывает, кроме собственного финала.
Пример взаимодействия текста и читателя мы можем найти в его книге «Отсутствующая структура. Введение в семиологию», где Эко показывает, как процесс дешифровки сообщения на стороне читателя может кардинально изменить смысл и привести не к тому коммуникативному результату, что задумывал автор. Оперативистская семиология дает модель смыслопорождающего механизма, которая предполагает, что в миг достижения адресата сообщение готово «к работе некоего означивающего аппарата, на который еще не пал свет избираемых мною, чтобы высветить его, кодов». Сложность здесь в том, что отправление и дешифровка осуществляется не всегда одним и тем же способом. Эко приводит фразу , которая на латыни значит: «Ступай, Вителлий, на воинственный глас римского бога», а на итальянском — «Телята, которых разводили римляне, хороши собой». или контейнером». К этим чисто гипотетическим примерам Эко можно добавить и вполне реальные случаи, когда художественная литература вдохновляла изобретателей. Например, известно, что роман Жюля Верна «Двадцать тысяч льё под водой» способствовал тому, чтобы предложили одну из ранних моделей подводной лодки. Другой роман Верна послужил прототипом вертолёта. Проще говоря, случаи, когда книга изображает и называет что-то, что потом осуществляется в действительности, имеют быть, и «заслуживают внимания и те, кто утверждает, что литература иногда может выполнять функцию пророческую».
Следует иметь в виду, что описание и постулирование — разные явления, хотя и не всегда чётко разграничены. Например, да Винчи хотя бы и примерно, но описывал летательные аппараты. А Роджер Бэкон, который тоже утверждал возможность существования летающих машин, лишь постулировал это, не предлагая никаких шагов по реализации своей идеи. Разумеется, чтобы идея текста реализовалась в действительности, следует максимально облегчить её исполнение, поэтому тексты с детальными описаниями процессов, изобретений и т.п. имеют больше шансов на то, что они сбудутся, чем ни к чему не обязывающее постулирование.
Также стоит отметить и то, что некоторые тексты сами собой предполагают наличие предсказаний в силу литературной традиции: «естественно, что лирическая поэзия полна предсказаний, а научно-фантастический роман обращен к конструктам будущего». Однако вряд ли стоит считать, что авторская интенция в этих случаях в первую очередь направлена на прогнозирование, а не на создание художественной ценности. Можно в духе постмодернистской мысли отмечать «смерть автора», имея в виду, что воля создателя неважна, когда любой текст находит отражение в реальности, однако перед нами стоит задача дать настолько детальное и точное описание процессов взаимосвязи языка и будущего, насколько это возможно. В данном же случае пришлось бы признать, что никакие связи проследить невозможно, а значит исследуемый предмет не имеет смысла.
Возвращаясь к художественному тексту в роли предсказателя, следует отметить и ещё одну его особенность. Художественные тексты «состоят из различных структурных уровней и аккумулируют все те проблемы, которые возникают при изучении множества других типов текстов — диалогических, описательных, дискурсивных и т.д.», что опять же затрудняет задачу прояснить взаимосвязи языка и будущего.
Следует резюмировать, что реальные художественные тексты не вполне пригодны как материал для изучения данной проблематики, поскольку, во-первых, не все они имеют своей целью что-то прогнозировать. Во-вторых, тексты изобилуют лишней информацией — вымышленными диалогами, сюжетными линиями и т.п., что не имеет отношения к действительности. И в-третьих, в художественных текстах нечасто можно встретить описания конкретных идей, процессов, изобретений, которые можно было бы претворить в жизнь, чаще писатели ограничиваются постулированием, но не вдаются в подробности.
Шульц и Любимова находят выход в том, чтобы, во-первых, отказаться от использования реальных художественных текстов и перейти к чистому теоретизированию, используя идеальный текст, то есть по сути вымышленную модель. Во-вторых, они предлагают спуститься с текстового уровня на уровень отдельного предложения, ссылаясь на Барта, который утверждает, что «лингвистический анализ ограничивается пределами изолированного предложения; предложение — вот та максимальная единица, которой лингвистика считает себя вправе заниматься». В результате учёные резюмируют, что якобы закономерности, «выявленные на уровне предложения, обнаруживаются в художественном тексте в целом».
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
Вслед за ними следует обратить внимание на «неприкосновенный синтаксический каркас: субъект и предикат». Действительно, с лингвистической точки зрения эти две основы предложения кажутся самой естественной отправной точкой для того, чтобы выяснить, где сконцентрированы опережающие смыслы. Шульц и Любимова предлагают рассмотреть их в последовательности, соответствующей прямому порядку слов в предложении в индоевропейских языках.
Субъект, по идее Шульц и Любимовой, можно рассматривать как имя. А оно видится Лосеву средоточием «всяких физиологических, психических, феноменологических, логических, диалектических, онтологических сфер бытия». Выделяют три ипостаси сказанного Лосевым об имени: магия, мистика и энергия. Магия имени состоит в том, что «имя предмета есть цельный организм его жизни в иной жизни, когда последняя общается с жизнью этого предмета и стремится перевоплотиться в нее и стать ею». Мистика имени — это тайна, которая заключена в том, что имя предстает как «орудие общения с предметами и арена интимной и сознательной встречи с их внутренней жизнью». Энергия имени состоит в том, что имя заключает в себе сущность — «сущность явлена в имени как энергема имени, как смысловая изваянность выражения». Находя выражение в трёх данных ипостасях, имя «становится живым существом, действующим, говорящим, проявляющим себя вовне», что Лосев называет «демиургийным моментом имени, ибо в нем залог и основа всех возможных творческих актов мысли, воли и чувства триадной сущности».
В общем, хотя Лосев и сам отмечает, что такие термины, как «магия», не вполне удачны, его патетичное восприятия языка (слова) не вполне проясняет, где скрыт его прогностический потенциал. Слово у Лосева — «единственная сила там, где, казалось бы, уже нет никаких надежд на новую жизнь», или «могучий деятель мысли и жизни», который «поднимает умы и сердца, исцеляя их от спячки и тьмы», «двигает народными массами» и т.п. Ясно, что в нём есть нечто, «гораздо больше, чем магия, гораздо сильнее, глубже и интереснее, чем какая-то там суеверная и слабенькая „магия, как конструкт будущих смыслов». Другим теоретиком, рассматривавшим имя в контексте прогностической функции языка, выступает Барт, который считал, что язык открыт для взаимодействия с реальностью и направляет творческую силу самой своей структурой, поскольку он — «это площадка, заранее подготовленная для действия, ограничение и одновременно открытие диапазона возможностей». Прогнозировать будущее можно примерно так же, как проводить дистрибутивный анализ текста: например, «покупка револьвера имеет в качестве коррелята момент, когда из него выстрелят».
Говоря об имени, Барт замечает кумулятивную природу наслоения значений в языке. Например, в современной поэзии под каждым словом «залегают своего рода геологические пласты экзистенциальности, целиком содержащие все нерасторжимое богатство Имени». В противовес этому, в классической поэзии под каждым словом имеются лишь выборочные значения. Каждое такое слово «чревато всеми своими прошлыми и будущими конкретизациями», оно есть неожиданность, «ящик Пандоры, из которого выскальзывают все потенциальные возможности языка». Современному тексту свойственна двунаправленность: «письмо стремится к разрыву с прошлым и в то же время жаждет пришествия будущего», оно одновременно воплощает в себе все те смыслы, которые скопились в нём исторически, а с другой стороны содержит в себе всё, чтобы эту историю отринуть.
В общем, аргументов за то, чтобы считать имя средоточием прогностической силы языка не так много. Лосев считает имя заложником прошлого, таящим в себе магию, у Барта же имя более активно и стремится вырваться из прошлого в настоящее и, так сказать, подготавливает площадку для будущих возможностей своими смыслами, но само в этом будущем не участвует.
С другой стороны, остаётся предикат, который Шульц и Любимова считают возможным приравнять к глаголу. Вероятно, само то, что глагол, как правило, означает какое-либо действие, обусловливает его философское осмысление. Так Гумбольдт считал, что между глаголом и другими словами существует различие в том смысле, что все остальные «подобны мертвому материалу […] и лишь глагол является связующим звеном, содержащим в себе и распространяющим жизнь». Гумбольдт продолжает, что глагол есть «нерв самого языка; заложенная в нем синтетическая сила дает возможность проникнуть во все внутренние тенденции формирования языка», а не оставаться на поверхностном уровне.
Основоположник прагматизма Пирс отмечал три модуса сущего: как положительная качественная возможность, как действительный факт и как закон, способный управлять фактами в будущем. По Пирсу, прошлое может влиять на будущее и знать его «в той мере, в какой способно вообразить процесс, посредством которого будущее будет подвержено влиянию». Этот третий модус сущего заключается в том, что человек не проводит «и пяти минут своего бодрствующего существования без того, чтобы не сделать своего рода предсказание. И в большинстве случаев такие предсказания реализовываются в некотором событии».
При этом Пирс замечал, что логики стараются представить мышление исключительно с помощью существительных. Он даже предпринял поиски языка, который был бы максимально похож на подобную систему, и единственным таким языком оказался баскский, в котором есть лишь несколько глаголов, а остальные слова понимаются как существительные. И если принять языковую оппозицию имя — глагол, выведенную Любимовой и Шульцем, то выходит, что язык отличается от понятия мышления в логике именно наличием глаголов.
Как справедливо замечает Эко, Пирс считает имена овеществлёнными глаголами. Например, Пирс говорит о камне, что он твёрдый. Но фактически понятие «твёрдый камень» заключает в себе все те действия, которые можно сделать над этим объектом, чтобы проверить это свойство. Другой аргумент — определение лития из учебника, которое представляет собой инструкцию, что нужно сделать с теми или иными химическими веществами, чтобы получить чувственный опыт, говорящий о значении слова «литий». Короче говоря, Пирс считает, что дать определение — это описать действия, которые требуется совершить, чтобы получить чувственный опыт, который соотносится с тем или иным словом.
Так Шульц и Любимова приходят к выводу, что прогностическая сила языка сконцентрирована в предикате, сказуемом, глаголе, после чего они развивают дальше свою гипотезу. Однако здесь нельзя не остановиться и не отметить, что в предложенной классификации присутствует грубая подмена понятий, так как предикат не есть глагол точно так же, как и субъект не есть имя, существительное. Проще говоря, глагол может выступать в роли предиката в предложении, но также он может быть и субъектом, и дополнением, и т.п. В свою очередь и существительное не обязательно исполняет функцию субъекта или подлежащего, но довольно часто является объектом или дополнением, а может принимать на себя и функцию предиката, сказуемого. Например, в предложении «этот медведь — философ» слово «философ» является сказуемым, но не является глаголом. А в предложении «понимать значит внятно излагать» слово «понимать» является подлежащим, но не именем.
Классическая лингвистическая теория трактует предикат как центральную часть предложения, вокруг которой выстраиваются актанты. В число актантов, в том числе, включают и субъекта под названием «агентив». Короче говоря, данный терминологический сдвиг в этом контексте видится ошибочным, в следствии чего необходимо начать поиски того, где содержится прогностический потенциал языка заново.
Тем не менее, идеи Шульца и Любимовой верны в том смысле, что необходимо начинать поиск с того, что может присутствовать как на уровне предложения, так и на уровне всего текста. И если предикат и субъект — функции вполне конкретные, существующие лишь в рамках предложения, то можно обратиться к понятиям темы и ремы, которые с успехом применяются как в логике и философии, так и в лингвистике.
Эти термины лингвистики относятся к так называемому актуальному членению предложения, что есть «членение предложения в контексте на исходную часть сообщения — тему (данное) и на то, что утверждается о ней — рему (новое)». Также некоторые выделяют третью часть — связующий член, который, как правило, представляет временные или модальные показатели (глаголы «был», «будет», «должен» и т.п.). При этом рема является смысловым центром предложения, оно может существовать без темы (так называемые тетические или коммуникативно нерасчлененные предложения), но не без ремы. Как было сказано, тема и рема чаще всего совпадают с данным и новым соответственно, при этом данное — это та часть предложения, которая «передает информацию, активизированную, по мнению говорящего, в сознании адресата в момент речи».
Прямой порядок следования тема — рема он называется прогрессивным. Такой порядок обычно совпадает с прямым порядком слов в языках индоевропейской семьи и многих других языках, и обычно субъект является темой, а предикат или его актанты, следующие за ним, являются ремой. Кроме того, одна из концепций толкования тема-рематических связей рассматривает актуальное членение предложение как соответствующее структуре логического суждения. Эта идея получила развитие в теории о логико-грамматическом членении предложения В.З. Панфилова, в которой он говорил о «выражении различными синтаксическими средствами языка (не именно членами предложения) логических субъекта (темы) и предиката (ремы)».
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
Коль скоро в лингвистике и философии уже есть термины тема и рема, которые достаточно изучены и в целом понятны в контексте лингвистики, то следует использовать в исследовании прогностической функции языка именно их. Тем более, что с точки зрения логики тема есть субъект, а рема — предикат, что удобно терминологически и по большей части соотносится с изложенным выше классическим пониманием этих терминов лингвистикой. Наконец, коль скоро тема заключает в себе известную информацию, а рема — новую, то кажется вполне логичным сопоставить из с прошлым и будущим соответственно.
Однако, до сих пор речь шла о прогностическом потенциале языка на уровне предложения. С этого же момента необходимо обосновать, как можно применить термины на уровне текста.
Прежде всего, стоит отметить, что далеко не любой текст целиком можно расчленить на тему и рему. Возвращаясь к художественным текстам, стоит заметить, что они состоят из новой информации практически целиком. Такой текст, так сказать, целиком являются ремой, или, выражаясь приведённой выше терминологией, весь он — тетический. Исключения могут составлять, например, исторические романы или произведения, являющиеся продолжением других текстов.
В этот момент стоит решить, что рассматривать прогностическую силу языка лучше всего на научных текстах, поскольку они обладают рядом свойств, пунктирно отмеченных ранее. Во-первых, в отличие от художественного текста, любой научный текст имеет своей целью изменить что-либо в действительности. Иначе говоря, первичная цель научного текста — не доставить эстетическое удовлетворение, не возбудить чьё-либо любопытство, а решить какую-либо проблему. Поэтому у любого научного текста всегда есть тема и рема. Он не может быть тетическим, поскольку, если он не озвучивает проблематику, не показывает, что уже было достигнуто для решения данной проблемы, не опирается на результаты предыдущих исследований, такой текст не может считаться научным. Во-вторых, в научном тексте нет ничего лишнего в том смысле, что в нём нет обильного описательного языка, диалогов и всего того, что никак не относится к прогностической функции. Научный текст имеет достаточно строгие правила и жёсткую структуру, что как раз позволяет говорить о научном тексте вообще. Говорить об идеальном художественном тексте с этой точки зрения вряд ли возможно, поскольку все они уникальны и по структуре, и по языку, и т.д. В-третьих, наконец, философии языка, будучи частью философии науки, пристало обращаться именно к научным текстам в первую очередь и решать их проблемы.
Вот, например, как подобный подход может быть применён к науке семантике. Исторически протекающая языковая деятельность занимается освоением мира языковыми средствами и «по крайней мере частично строится из аналогов высказываний, расчленяющихся на субъектную и предикатную части». В итоге язык может быть представлен, как текст, пишущийся историей, хранящий в себе множество «метаязыковых суждений, предписаний и корректировок, отражающих бесчисленные акты познания, оценки и интерпретации реалий мира и языка». Однако, чтобы такой текст можно было исследовать, его нужно подвергнуть процедуре сжатия, «при котором семантически тождественные или близкие элементы текста сводятся к своему обобщенному репрезентанту, в результате чего количественная сторона текста может сократиться на много порядков, в то время как его основная структура сохраняете и предстает в более наглядном виде». По итогам такой процедуры можно увидеть, что получившийся текст можно расчленить на субъекты и предикаты, что характерно не только «для отдельных словообразовательных суждений; аналог субъектно-предикатной (тема-рематической) организации обнаруживается и в совокупном „тексте исторического развития языковой семантики». Резюмируя параграф, стоит подчеркнуть, что в отечественной философской мысли тема прогностической функции языка введена в научное поле, и уже существует как минимум одна гипотеза касательно того, в какой части языка сконцентрирован его прогностический потенциал. Шульц и Любимова решают, что потенциал этот сконцентрировал в глаголе или, как они его называют, предикате или сказуемом. Однако, с точки зрения лингвистики это терминологически неверно, поэтому нельзя рассматривать то того, что глагол является «нервом языка», как доказательство прогностической силы предиката.
Другое решение лежит в плоскости актуального членения предложения. Тема и рема терминологически соответствуют субъекту и предикату с точки зрения логики, а в большинстве случаев и с точки зрения лингвистики: рему зачастую можно приравнять к предикату и одному или нескольким актантам. Тема — это то, что уже известно в данном тексте, а рема — это новая информация, ради которой и происходит коммуникация. И если вопрос состоит в том, где в языке сосредоточен прогностический потенциал, то тема может быть наиболее логичным ответом, поскольку это та известная информация, из которой при определённых условиях мы можем вывести новую, т.е. спрогнозировать что-либо на уровне предложения.
Однако, тема и рема вполне могут быть применены и на другом уровне языка, на текстуальном. Здесь встаёт вопрос о том, какие тексты стоит рассматривать ради выявления прогностического потенциала. Как выясняется, художественные тексты не вполне подходят для этой задачи по ряду причин. Они не имеют основной целью прогнозирование или конструирование будущего, а значит то воздействие, которое они оказывают, по большей части случайное и лежит на совести интерпретатора, а не автора.
Поэтому в рамках данного исследования предлагается сфокусироваться на научных текстах, так как они имеют особую структуру, которую можно свести к теме и реме: экспозиция проблемы и историография прокладывает дорогу для новых научных выводов и интерпретаций. В частности, следует рассмотреть гуманитарные науки, поскольку само гуманитарное познание также в основном изучает те или иные тексты — будь то история, лингвистика, литературоведение, социология или любая другая гуманитарная наука. В этом смысле тексты гуманитарных наук представляются наиболее подходящими для языкового исследования.
§2. Обоснование прогностического потенциала научного текста в гуманитарном познании
До этого момента в данном исследовании не было дано определение реальности, между тем само это слово, равно как и «действительность», использовалось постоянно. Поэтому перед тем как перейти непосредственно к анализу предсказания реальности научными текстами, представляется целесообразным определиться с терминологией. Причём, если в дальнейшем данная работа опирается на труды Лотмана и его ученика Руднева, то и определение реальности логично было бы позаимствовать у одного из них.
Стоит начать с того, что реальность противопоставляется вымыслу или фантазии, и «для многих людей именно такое понимание этого противопоставления будет наиболее фундаментальным». Простое понимание реальности даётся у позднего Мура, формулировавшего, что «он знает, что это его рука». Ещё более упрощённое понимание дают Витгенштейн и Малкольм, заявляя, «что слово знать тут лишнее, так как сомневаться по поводу руки вообще бессмысленно». И несмотря на то, что человек может быть обучен такому языку, в котором нет определения руки, «мы будем ориентироваться на людей, которые понимают, что такое рука». Выражаясь научным языком, в первом приближении следует рассматривать реальность, подразумевая «в качестве фундаментальных своих основ ее материальность и независимость от сознания».
Здесь, однако, необходимо привести два критических замечания, касательно этих двух свойств реальности. Во-первых, до определённой степени реальность всё-таки зависит от сознания в том смысле, что если все люди на земле пропадут, то «не останется языка, а останутся предметы, — не названные, потерявшие свое значение: природа, камни (вернее, то, что ранее так называли), — то все же в этом случае говорить, осталось что-то или не осталось, бессмысленно». В этом смысле можно предположить: если «гаснет последнее человеческое сознание, то одновременно пропадают и камни, и трава, и солнце, и звезды». Это, по мнению Руднева, не противоречит физике, которая доказала, что «реальность, если говорить о микромире, фундаментально зависит от того, кто ее наблюдает».
Возвращаясь к вымыслу, можно заметить, что и он зависит от человеческого сознания ровно таким же образом: после гибели человек текст останется бессмысленным, потому что не будет языка и его нельзя будет воспринять. То есть текст и «дремучий лес — это совершенно разные вещи, но в каком-то смысле и про то, и про другое и можно, и нельзя одновременно сказать, что они существуют независимо от человеческого сознания».
Второе замечание относится к тому, что с материальностью происходит примерно то же, что и в случае с взаимосвязью с сознанием: «невозможно представить себе неоформленную незнаковую материю (так же, впрочем, как нематериализованный знак)». Материальность и её восприятие описываются по следующей формуле: «Полагать, что нечто существует, значит полагать, что некто полагает, что это нечто существует».
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
Реальность можно представить как знаковую систему, содержащую в себе другие знаковые системы разного порядка, в результате эта система становится такой сложной, «что она воспринимается ее средними носителями и пользователями как незнаковая». В то же время реальность не может быть незнаковой, поскольку «мы воспринимаем ее и пользуемся ею исключительно при помощи знаков». И хотя человек привык делить реальность на вещи и знаки, «это деление имеет только прагматический смысл».
Отчасти такое понимание реальности облегчает задачу изучения прогностического потенциала языка, поскольку если сам он является системой знаков, то представить как он воздействует на другую систему знаков становится легче, поскольку так эти оба явления сводятся к одному порядку. Как бы то ни было, определившись с понятием реальности, следует вернуться к изучению предсказательной силы языка, а именно — научных текстов.
Текст как форма существования языка исторически рассматривался как замкнутая система, изолированная не только во времени, но и в пространстве. Такое толкования текста частично сохранялось вплоть до второй половины XX в., когда получили развитие идеи интертекстуальности и в целом в анализе текста стал превалировать постмодернистский дискурс. Принципы понимания текста усложнились, и он стал восприниматься «как своего рода стоп-кадр, искусственно „застопоренный момент между прошедшим и будущим». Причём у каждого текста прошедшее время проявляется в двух ипостасях: внутренне, т.е. как непосредственная память текста, и внешне, как соотношение с внетекстовой памятью. Если мысленно поместить себя в «настоящее время», описанное в тексте, то время может быть представлено следующим образом, который предложил Лотман. Прошлое «сходится как конус, упирающийся вершиной в настоящее время», а будущее представляется пучком возможностей, расходящимся от точки настоящего. Лотман считал, что если будущее неизвестно, то человек склонен приписывать значимость всему: так, чеховское ружьё, которое, «по указанию самого писателя, появившись в начале пьесы, обязательно должно выстрелить в ее конце, отнюдь не всегда стреляет». А если ружьё и стреляет, то неизвестно, куда оно попадёт и в чём реализуется его потенциал. Чеховское правило «имело смысл лишь в рамках определенного жанра, к тому же отстоявшегося в застывших формах», но в отношении всех прочих случаев именно это незнание придаёт моменту сюжетную значимость. Момент, когда всё прошлое сходится в точку и только одна случайность решает, какой путь из пучка возможностей выберет настоящее, Лотман называет взрывом. И хотя он прямо заявляет о том, что «выбор одного из них не определяется ни законами причинности, ни вероятностью: в момент взрыва эти механизмы полностью отключаются», его концепция формирования будущего небезынтересна в контексте исследования прогностической функции языка.
Когда совершается выбор, реализуется случайность, в этот момент происходит «отсечение тех путей, которым суждено так и остаться лишь потенциально возможными», после чего законы причинно-следственных связей вновь вступают в свою силу. В момент взрыва, будущее определяет доминирующий элемент, которым «может стать любой элемент из системы или даже элемент из другой системы, случайно втянутый взрывом в переплетение возможностей будущего движения». Сложность в том, что, смотря из будущего, вся цепочка событий кажется исключительно логичной и единственно верной. В сознании наблюдателя непредсказуемость заменяется закономерностью, и с его точки зрения выбор становится «фиктивным, „объективно он был предопределен всем причинно-следственным движением предшествующих событий». При этом для наблюдателя в зависимости от точки его наблюдения трансформируется сам характер события, «глядя из прошлого в будущее, мы видим настоящее как набор целого ряда равновероятных возможностей», из будущего прошлое «для нас обретает статус факта, и мы склонны видеть в нем нечто единственно возможное». Пример того, как это происходит, мы можем видеть в исторических науках. Сначала исторический процесс описывается современниками, потом историкам, и «этот двойной слой описаний направлен на то, чтобы удалить из событий случайность». Особенно ярко это выражено в тех сферах истории, где события развиваются постепенно и взрывы происходят редко, в которых, «во-первых, действие развивается наиболее замедленно и, во-вторых, отдельная личность играет меньшую роль». Ретроспективный взгляд на историю позволяет рассказывать находясь в будущем рассказывать события как бы из прошлого, зная все результаты свершившегося процесса, хотя «эти результаты как бы еще не совершились и преподносятся читателю как предсказания». В итоге эти «предсказания» сбываются, из-за чего кажется, что ничего непредсказуемого в сюжете нет. Таким образом, события всегда предстают в двух состояниях: «с одной стороны, с памятью о только что пережитом взрыве, с другой — оно приобретает черты неизбежного предназначения».
Если свести лотмановскую теорию к нескольким тезисам, то получается, что, во-первых, прогнозирование будущего невозможно, так как оно формируется доминирующим случайным элементом во время взрыва. Во-вторых, человек этого не осознаёт, так как из будущего прошлые события ему видятся предопределёнными. В-третьих, человеку всегда свойственна потребность в предсказании, и «особенно острый характер оно приобретает в кризисные эпохи». В-четвёртых, тексты сами по себе являются своеобразными моментами взрыва, которые, при этом, имеют двойную предысторию: события, которые предшествовали его созданию, и события, которые предшествовали его прочтению. В-пятых, гуманитарные науки имеют предметом своего изучения, как правило, тексты, и это накладывает серьёзный отпечаток на гуманитарное познание.
Несмотря на первый тезис, в некоторые моменты Лотман, казалось бы, противоречит сам себе. Например, он замечает, что дальнодействующие исторические прогнозы оказывались малонадежными, однако он находит причину не в принципиальной невозможности предсказания, а в том, «что историческое развитие человечества, как особого рода структура, включает в себя механизмы купирования избыточности». Иначе говоря, действительный прогноз можно было бы составить, однако для этого необходимо было бы обработать больше данных, то есть включать в анализ каждого взрыва не только то будущее, которое имело быть, но и те пути развития, которые были отброшены случайностью. Таким образом, исторический анализ мог бы оперировать гораздо большим количеством вариантов развития событий для будущих прогнозов.
Исторический процесс следует рассматривать как эксперимент, но не с целью доказать уже известное, а особый тип эксперимента, который «ставит перед собой ученый, с тем чтобы обнаружить неизвестные еще ему самому закономерности». И в этом эксперименте следует иметь в виду, что «неопределенность будущего имеет, однако, свои, хотя и размытые, границы». Иными словами, любое событие может произойти только в рамках системы других событий, которое делает его более или менее возможным или вовсе несбыточным.
Наконец, следует вновь вернуться к прогностическому характеру текста, которой постулирует Лотман. Его предсказательный потенциал связан с тем, что текст, «подобно зерну, содержащему в себе программу будущего развития, не является застывшей и неизменно равной самой себе данностью». Текст не является неизменным, поскольку у него существует два разных прошлых, поэтому в момент настоящего, в момент чтения и интерпретации, его язык начинает жить, а сам он каждый раз даёт всё новые варианты формирования будущего. Текст влияет на будущее, постоянно аккумулируя новые интерпретации и смыслы, и «не-до-конца-определенность его структуры создает под влиянием контактов с новыми контекстами резерв для его динамики».
Возвращаясь к определению реальности, которое даёт Руднев, стоит подчеркнуть, что, таким образом, текст и реальность — «сугубо функциональные феномены, различающиеся не столько онтологически, с точки зрения бытия, сколько прагматически, то есть в зависимости от точки зрения субъекта, который их воспринимает». Если приводить пример этого прагматического различения, то можно утверждать, что текст передаёт информацию «от одного сознания к другому и поэтому не существующий вне воспринимающего его сознания». В то же время реальность «мыслится нашим сознанием как принципиально непричастная ему, способная существовать независимо от нашего знания о ней». Возможность и невозможность существовать отдельно от сознания — то, что отличает текст от реальности. Если воспринимать текст как то, что существует и работает даже тогда, когда он не прочитывается, то текст превращается в реальность. Если же представить, что реальность существует только в тот момент, когда за ней наблюдает человек и описывает её с помощью языка, то она будет соответствовать тексту.
Коль скоро текст и реальность не так далеки друг от друга, то стоит добавить ещё одну характеристику, которая объединяет эти два понятия. Такой характеристикой является время, однако «семиотическое время, время текста, время культуры противоположным образом отличается от времени физической реальности». Имеется в виду то, что время жизни текста в культуре потенциально бесконечно, в то время как «любой предмет реальности живет в положительном энтропийном времени, то есть с достоверностью разрушается, образуя со средой равновероятное соединение». Любой текст же работает в обратном направлении и «с течением времени, наоборот, стремится обрасти все большим количеством информации», то есть живёт в отрицательном энтропийном времени.
Такое бессмертие текста возможно прежде всего потому, что он не равен своей материальной сущности. В определённый момент времени с некоторыми текстами возможна ситуация, когда знак (копия текста) полностью совпадёт со своим референтом (самим текстом), проще говоря, текст останется в единственном экземпляре. Однако, таких текстов в культуре не так много и большинство из них не относятся к современности. Однако и тогда текст не обязательно умирает, в таком случае «его можно восстановить и актом культурной канонизации приравнять реконструированный текст к изначальному». Такая участь, например, постигла «Курс общей лингвистики» Соссюра, который обильно цитировался во втором параграфе первой главы настоящей работы. В действительности Соссюр никогда не писал такой книги, её реконструировали его ученики Балли и Сеше, также исследованные в том параграфе. Однако это не помешало стать «Курсу общей лингвистики» одной из важнейших книг для наук, связанных с языком, а Соссюру — одним из влиятельнейших лингвистов.
В отличие от текста, предмет реальности «в пространственном смысле центростремителен, то есть ограничивается рамками своих очертаний». Текст же центробежен, то есть стремится охватить как можно большее пространство с помощью тиражирования. Умирает же текст только тогда, «когда его перестают читать, то есть когда он перестает давать культуре новую информацию». В этом случае экземпляры текста становятся предметами реальности, а текст исчезает.
Основной характеристикой физического времени является анизотропность, то есть необратимое движение в одном направлении. Для реальности это значит, что «ни один момент в мире не повторяется полностью, мы не можем повторно оказаться в прошлом и не можем заглянуть в будущее». Однако для текста анизотропность несёт совсем другие следствия.
К реальному времени можно применить следующие три постулата, выведенные Г. Рейхенбахом:
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
.прошлое не возвращается; прошлое не изменяется, будущее изменяется; нельзя иметь достоверного знания о будущем. В текстуальном времени эти постулаты становятся другими:
.прошлое возвращается всякий раз, как текст прочитывается; прошлое текста постоянно изменяется в той части, которая касается контекста его прочтения; будущее текста не меняется, так как «будущее» — момент максимальной энтропии — это момент создания текста; можно достоверно знать будущее текста. В результате тексты действительно конструируют реальность до определённой степени, поскольку в момент создания они потенциально содержат все возможные интерпретации, комментарии и т.п. Во всём этом можно быть уверенным, если обладать достаточными данными для прогноза, и в целом работа по прогнозированию будет похожа на такую же работу историка с письменными источниками.
Можно рассмотреть, как тексты влияют на гуманитарное знание на примере литературоведения. Так, например, работы В. Н. Топорова о «Преступлении и наказании» и «Господине Прохарчине» рассмотрели произведения Ф. М. Достоевского под влияние Бахтина как отголоски древнейших архаических представлений, в результате «исследователи русской литературы XIX века фактически отбросили миф о реализме и стали рассматривать произведения XIX века под углом зрения культуры XX века». Фактически они перестали рассматривать литературу с точки зрения «мифа о реализме», хотя и можно считать, что исследователи построили новый миф, «но в этом нет ничего удивительного, так как вся история науки, особенно гуманитарной, в каком-то смысле есть процесс мифотворчества», и при этом ей удаётся оставаться продуктивной. Так в стихотворении Н. А. Некрасова «Железная дорога» «увидели не только угнетение народа, а чрезвычайно последовательно проведенную мифологическую идею строительной жертвы», а Обломов стал не просто обленившимся барином, но воплощением «Ильи Муромца, сидящего на печи 30 лет и три года». Это происходит потому, что, как замечал Лотман, у каждого текста есть два прошедших времени — события до написания текста и события до его прочтения. И это второе прошлое может обогащать текст таким образом, что «в определенном смысле мы знаем о „Слове о полку Игореве больше, чем современники этого памятника, так как он хранит все культурные слои его прочтений, обрастая огромным количеством комментариев». При этом каждая новая интерпретация была потенциально заложена в исходном тексте, иначе её бы нельзя было в нём обнаружить. Имея всё вышеизложенное в виду, следует вновь обратиться к предложенной тема-рематической модели токования взаимоотношения текста и будущего. Любая информация, которая познаётся, автоматически становится темой, в то время как все возможные следствия из «пучка возможностей» являются потенциальными ремами. Если рассматривать проблему с этой точки зрения, то тексты, рассматриваемые гуманитарными науками, суть темы, а любые научные исследования, проводимые на их основе, являются ремами.
Стоит отметить, что современное состояние науки таково, что исследования не могут быть «тетическими», то есть они обязаны опираться на уже известные тексты. Это обусловливается как научной традицией, которая не позволяет заниматься наукой, не обращаясь к историографии по той или иной проблеме, так и тем, что в науке не существует абсолютно новых областей, то есть невозможно начать исследование такой проблемы, по которой до настоящего времени не было исследований.
Памятуя об идеях Эко, можно заметить, что зачастую наука и философия может быть ближе к «Бэкону», чем к «да Винчи». Так, например, античные идеи атомистов не могли описать в деталях, как найти и исследовать атомы. То есть иногда идея может быть постулирована и спустя некоторое время воплотиться во всех смыслах физической реальности.
Тем не менее наука стремиться давать чёткое описание своих результатов, в итоге каждый научный текст являясь ремой до момента прочтения, после становится темой и вновь порождает все возможные интерпретации, которые складываются из истории до написания текста и исторического контекста во время прочтения. В этом смысле тексты, которые исследуют гуманитарные науки, могут порождать новые смыслы бесконечно, пока учёные не потеряют к ним интерес, опять же, в силу контекста.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В настоящей работе выделен язык как объект исследования философии науки. Язык становится своеобразной прогностической реальностью в контексте неклассической теории познания. Приведены доказательства актуальности проблемы прогнозирования и конструирования реальности с помощью языка с использованием современных отечественных трудов по философии науки, в том числе Поруса, Лекторского, Стёпина, Микешиной и других. Обоснована конструктивно-реалистическая парадигма изучения языка как наиболее актуальная в рамках настоящего исследования.
Настоящее исследование пристально изучает поставленную проблематику в истории философии и находит истоки проблемы у Платона. Доказано, что Гумбольдт стал первым философом, который поднял вопрос о прогностическом характере языка. Исследованы труды философов и лингвистов, работавших в классической теории познания, в том числе Бодуэна де Куртенэ, Соссюра и Женевской лингвистической школы, Якобсона и Пражского лингвистического кружка, Уорфа и американских дескриптивистов, Хайдеггера. Причём показано, что далеко не все из них рассматривают язык «в себе и для себя».
В данной работе также изучены подходы к решению вопроса о том, где сконцентрирован прогностический потенциал языка. Изучена гипотеза Шульца и Любимовой, которая постулирует, что глагол является «квантором» будущего, и доказана её ошибочность со ссылкой на понятия классической лингвистики. При этом обосновано, что тема-рематические связи могут быть перенесены с уровня предложения, на уровень текстов и на уровень взаимодействия текстов с реальностью.
Предложена другая гипотеза, которая предлагает рассматривать прогностическую функцию языка с использованием тема-рематических связей. Выдвинуто и обосновано предположение, что прогностический потенциал содержится в теме, в то время как рема выступает реализацией самого будущего.
Данная работа пользуется результатами исследования Лотмана, который изучал взрывной характер появления будущего. Несмотря на то, что Лотман заявлял о прицнипиально невозможности предсказаний, в его концепции найдены конфликтующие тезисы и использованы для синтеза модели взаимоотношения текста с реальностью.
Данная работа также пользуется результатами исследований Руднева, который описал реальность и текст как две знаковые системы, которые находятся в постоянном взаимодействии. Его концепция текста как реальности, существующей в отрицательном времени, применена в качестве основны для доказательства текста как конструктивно-прогностической реальности.
Изучен потенциал художественных текстов как предсказаний. В настоящем исследовании делается вывод о том, что прогностическую функцию языка следует изучать не на художественных текстах, а на научных, поскольку они более предсказуемы, имеют чёткую структуру, соответствующую теме и реме, и имеют своей целью изменить реальность. Предлагается исследовать прогностическую реальность на примере гуманитарного познания. Изучаются история и литературоведение, чтобы показать, как текст в таких науках выступает инструментом прогнозирования и конструирования реальности.
Нужна помощь в написании диплома?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Сдача работы по главам. Уникальность более 70%. Правки вносим бесплатно.
Результаты настоящего исследования могут быть использованы в вузовских курсах по «Философии», «Истории философии», «Истории и философии науки», «Философии науки и техники». На основе данного исследования также можно предложить ряд спецкурсов для студентов и магистрантов лингвистических и философских специальностей.
В то же время данное исследование оставляет открытыми некоторые вопросы, которые предлагается изучить в дальнейших работах. В частности, необходимо исследовать на конкретных гуманитарно-научных текстах то влияние на реальность, которое она оказывает. Возможно построение модели влиятельности научных текстов, чтобы рассмотреть на массиве определённых данных, как накапливаются интерпретации таких текстов, как они отражаются на реальности, как факты воздействия текста на реальность распределены во времени и от чего зависит их распределение. Также результаты данного исследования можно экстраполировать и на естественно-научные тексты, чтобы изучить, насколько прогностический потенциал таких текстов совпадает или разнится с гуманитарными.
БИБЛИОГРАФИЯ
1.Athanasopoulos, P. How the language you speak changes your view of the world. [Электронный ресурс] / Panos Athanasopoulos // The Conversation: [сайт]. URL: https://theconversation.com/how-the-language-you-speak-changes-your-view-of-the-world-40721 (дата обращения: 29.04.2015). Knuuttila, T. Scientific Representation, Reflexivity, and the Possibility of Constructive Realism // New Directions in the Philosophy of Science [The Philosophy of Science in a European Perspective, Vol. 5]. P. 297-312. Toman, J. The Magic of a Common Language: Jakobson, Mathesius, Trubetzkoy, and the Prague Linguistic Circle Current Studies. Cambridge: MIT Press, 1995. 355 p. Агацци, Э. Переосмысление философии науки сегодня // Вопросы философии. 2009. № 1. Антоновский, А. Ю. Конструктивизм радикальный / А.Ю. Антоновский // Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М: «Канон+» РООИ «Реабилитация». 2009. С. 377-378. Барт, Р. Нулевая степень письма // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму / Пер. с франц., сост., вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: ОАО ИГ «Прогресс». 2000. С. 50-87. Барт, Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму / Пер. с франц., сост., вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: ОАО ИГ «Прогресс». 2000. С. I96-238. Блумфилд, Л. Язык. М.: Прогресс, 1968. 606 c. Борисов, Е. Хайдеггер Мартин / Евгений Борисов // Современная западная философия. Энциклопедический словарь / под ред. О. Хеффе, В. С. Малахова, В. П. Филатова при участии Т. А. Дмитриева. Ин-т философии. М.: Культурная революция. 2009. С. 349-351. Бэкон, Ф. О достоинстве и приумножении наук / Ф. Бэкон // Сочинения в двух томах. 2-е испр. и доп. изд. Т. 1. Сост., общ. ред. и вступит, статья А. Л. Субботина. М.: Мысль. 1977. С. 81-524. Витгенштейн, Л. В. Философские работы. Часть I. / Л. В. Витгенштейн. Пер. с нем. / Составл., вступ. статья, примеч. М. С. Козловой. Перевод М. С. Козловой и Ю. А. Асеева. М.: Издательство «Гнозиc». 1994. 612 с. Герасимова, И. А. Искусство мыслить будущее // Эпистемология & философия науки. 2010. Т. XXIII. №1. С. 98-110. Глисон, Г. Введение в дескриптивную лингвистику. М.: Издательство иностранной литературы. 1959. 388с. Гончарова, Н. А. Критический реализм и современная философия науки // Известия ТПУ. 2009. №6. С. 89-92. Гуманитарная наука как предмет философско-методологического анализа (материалы «круглого стола») // Вопросы философии. №6. 2007. С. 57-82. Гумбольдт, В. фон. Избранные труды по языкознанию / В. фон Гумбольдт. Пер. с нем. / Общ. ред. Г. В. Рамишвили; Послесл. А.В. Гулыги и В.А. Звегинцева. М.: ОАО ИГ «Прогресс». 2000. 400 с. Декарт, Р. Из переписки 1643-1649 гг. (пер. с лат. и франц. Я. А. Ляткера и C. Я. Шейнман-Топштейн) / Р. Декарт // Сочинения в 2 т.: Пер. с лат. и франц. Т. II / Сост., ред., вступ. ст. В. В. Соколова. М.: Мысль, 1994. С. 489-588. Декарт, Р. Первоначала философии / Р. Декарт // Сочинения в 2 т.: Пер. с лат. и франц. Т. І / Сост., ред., вступ. ст. В. В. Соколова. М.: Мысль, 1989. С. 297-422. Жукова, Е. А. Проблематика философии науки и техники в диссертационных работах последних лет // Вестник ТГПУ, 2008. №1. С.143-145. Кант, И. Критика чистого разума / И. Кант. Пер. с нем. Н. Лосского сверен и отредактирован Ц. Г. Арзаканяном и М. И. Иткиным; Примеч. Ц. Г. Арзаканяна.М.: Мысль, 1994. 591 с. Касавин, И. Т. Конструктивизм / И.Т. Касавин // Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2009. С. 373-377. Лекторский, В. А. Кант, радикальный конструктивизм и конструктивный реализм в эпистемологии / В. А. Лекторский // Вопросы философии. 2005. № 8. С. 11-22. Лекторский, В. А. Конструктивизм vs реализм // Epistemology & Philosophy of Science / Эпистемология и философия науки. 2015. Т. XLIII. №1. С. 19-26. Лекторский, В. А. Ответ на дискуссию // Epistemology & Philosophy of Science / Эпистемология и философия науки. 2015. Т. XLIII. №1. С. 47-53. Лейбниц, Г. В. Новые опыты о человеческом разумении автора системы предустановленной гармонии / Г. В. Лейбниц // Сочинения в 4-х т. Т. 2 / Ред., авт. вступ. статьи и примеч. И. С. Нарский. М.: Мысль, 1983. С. 47-545. Локк, Дж. Опыт о человеческом разумении // Сочинения в 3-х т.: Т. І / Ред.: И. С. Нарский, А. Л. Субботин; Ред. I т., авт. вступит, статьи и примеч. И. С. Нарский; Пер. с англ. А. Н. Савина. М.: Мысль, 1985. С. 78-583. Лосев, А. Ф. Бытие — имя — космос / Сост. и ред. А. А. Taxо-Годи. М.: Мысль. 1993. 958 с. Лотман, Ю. М. Культура и взрыв. М.: Гнозис, 1992. 272 с. Лотман, Ю. М. Статьи по семиотике культуры и искусства (Серия «Мир искусств») / Сост. Р. Г. Григорьева, Пред. С. М. Даниэля СПб.: Академический проект, 2002. 544 с. Огурцов, А. П. Наука и философия науки в современном обществе // Высшее образование в России. 2008. №5. С.150-163. Панова, О. Б. Творческий дух языка. Сообщение 1. Звон тишины // Вестн. Том. гос. ун-та. 2013. №370. С.71-78. Пирожкова, С. В. Оппозиция конструктивизма и реализма в отношении познания будущего // Epistemology & Philosophy of Science / Эпистемология и философия науки. 2015. Т. XLIII. №1. С. 37-42. Платон. Государство (пер. А.Н. Егунова) / Платон // Собрание сочинений в 4-х томах, Т. 3. М.: Мысль, 1994. С. 79-420. Платон. Диалоги / Платон. Пер. с др.-греч. М.: Мысль, 1986. 607 с. Порус, В. Н. Философия науки: изменение контуров // Язык, знание, социум: Проблемы социальной эпистемологии [Текст] / Рос. акад. наук, Ин-т философии; Отв. ред. И. Т. Касавин. М.: ИФРАН, 2007. С. 14-32. Порус, В. Н. Философия науки: современные интерпретации // Высшее образование в России. 2006. №5. С.128-143. Пружинин, Б. И., Щедрина, Т. Г. Конструктивный реализм, или Как возможна культурнооисторическая реальность // Epistemology & Philosophy of Science / Эпистемология и философия науки. 2015. Т. XLIII. №1. С. 27-31. Сепир, Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии: Пер. с англ. / Общ. ред. и вступ. ст. А Л. Кибрика. М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1993. 656 с. Современные философские проблемы естественных, технических и социально-гуманитарных наук / под общ. ред. д-ра филос. наук, проф. В. В. Миронова. М. : Гардарики, 2006. 639 с. Степин, В. С. У истоков современной философии науки. // Вопросы философии. 2004. №1. Суханов, К. Н. Проблема научности философии // Вестник ЧелГУ. 2013. №38 (329). С.94-97. Философия науки: проблемы и перспективы (материалы «круглого стола») // Вопросы философии. 2006. № 10. Хайдеггер, М. Время и бытие: Статьи и выступления / М. Хайдеггер. Пер. с нем. М.: Республика. 1993. 447 с. Хайдеггер, М. Гельдерлин и сущность поэзии / М. Хайдеггер // Логос. Философско-литературный журнал. Вып. 1. М.: Издательство Института Гайдара. 1991. С. 37-47.
.Черникова, И.В. Эволюция субъекта научного познания. // Вопросы философии. 2014. № 8. С. 65-75. Шадрина, Е. Н. Философия науки: понятие и перспективы развития // Изв. Сарат. Ун-та. Новая Серия. Философия. Психология. Педагогика. 2009. №3. С. 53-58. Шульц, В.Л., Любимова, Т.М. Слова как «кванторы будущего» // Вопросы философии. 2013. №8. С. 74-84. Эко, У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию / Перев. с итал. В. Г. Резник и А. Г. Погоняйло. СПб.: Симпозиум. 2006. 544 с. Эко, У. Роль читателя. Исследования по семиотике текста. СПб.: Симпозиум. 2007. 502 c. Эко, У. Шесть прогулок в литературных лесах. М.: Симпозиум. 2002. 288 с. Языки как образ мира. М.: ООО «Издательство АСТ»; СПБ.: Terra Fantastica, 2003. 568 с. Карцевский, С. И. Из лингвистического наследия / Сост., вступ. ст. и коммент. И. И. Фужерон. М.: Языки русской культуры, 2000. 344 с. Трубецкой, Н.С. История. Культура. Язык. / Сост. В. М. Живова; Общ. ред. В. М. Живова; Вступ. ст. Н. И. Толстого, Л. Н. Гумилева. М.: Издательская группа «Прогресс», 1995. 800 с. Якобсон, Р. О. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985. 460 c.