Люди – хранители живой памяти той страшной войны. Но есть та память, что писалась на бумаге, строка к строке – тихий, слабый отголосок боли и страданий… Поэзия блокадного города – свидетельство времени, истории, жизни и души человека. Стихи той поры разные: одни полны героизма и пафоса, зовут к борьбе и подвигу; другие – бесхитростные и немногословные, но такие точные и пронзительные, что западают в душу. Юрий Воронов был совсем мальчишкой, когда началась блокада. Он хлебнул сполна горечи утрат и мученических тягот ребенка в осажденном городе. Проявил, как и многие подростки, недетское мужество, был награжден медалью «За оборону Ленинграда»: «В блокадных днях / Мы так и не узнали: / Меж юностью и детством / Где черта?…/ Нам в сорок третьем / Выдали медали/ И только в сорок пятом — / Паспорта». Мое знакомство с творчеством Ю.П. Воронова произошло в школе. По традиции в честь павших в годы блокады проводился День памяти, старшеклассники рассказывали младшим о тех страшных днях. Тогда в зале стояла удивительная тишина, казалось, каждый проникся душевным состраданием к героям и мученикам. Звучали стихи Ольги Берггольц, строки дневника Тани Савичевой, документальные рассказы о Дороге Жизни, истории о блокадном зоопарке, где служители самоотверженно спасали обезьян и бегемотицу Красавицу. Но стихи Юрия Воронова, звучали особо: лаконичные, простые, но за ними реальные образы войны и блокады. Аскетичность строк объясняется просто: не было сил писать длиннее, плести сложный поэтический узор. От его строк веет духом блокадного города: воем сирен, взрывами, голодом и леденящим душу холодом. Но именно в этой кажущейся простоте чувствуется надежда на стойкость человеческого духа, которую ничто не сможет сломить: «Мы знаем:/ Клятвы говорить не просто./ И если в Ленинград ворвется враг,/ Мы разорвем / Последнюю из простынь/ Лишь на бинты,/ но не на белый флаг!»
Стихи блокадного подростка во многом автобиографичны и потому абсолютно точны. Отец служил в Кронштадте, мальчик жил с мамой, бабушками, с маленькими братом Александром и сестрой Людмилой, родившейся в октябре 1941 года. Будучи уже взрослым и состоявшимся человеком, поэт нашел в бумагах отца четыре своих письма из блокадного города, в которых описывается жизнь семьи. Они опубликованы, в них та же простота и краткость, не исключающая пронзительных деталей: «Кенар, не смотря на поздний вечер, распелся… Алик [младший брат] каждую минуту просит есть, да нечего дать» — письмо датировано13 ноября 1941 года. Вскоре семью Ю. Воронова постигло горе – в дом попал снаряд. Мать и бабушку откопали сразу и спасли, а трехлетнего брата и полуторамесячную сестренку — нет. Каким тяжким грузом легло это на сердце мальчика, ушедшего в это время из дома, можно почувствовать в стихотворении «Младшему брату»: «…Эту бомбу метнули с неба/ Из-за туч / Среди бела дня… / Я спешил из булочной / С хлебом. / Не успел. / Ты прости меня». Вместе с отцом, добравшимся из Кронштадта, раскапывали завал руками, хотя надежды уже не было. Хоронили малышей тоже вдвоем: «Я забыть / Никогда не смогу / Скрип саней / На январском снегу… / Будто все это / Было вчера… / В белой простыне — / Брат и сестра…». Поход в школу для ленинградских детей стал сродни подвигу, ведь смерть могла застать и там. Стихотворение «В школе» стало хрестоматийным: «Девчонка руки протянула/ И головой -/ На край стола…/ Сначала думали — / Уснула, / А оказалось – / Умерла». Однажды юный поэт был ранен, засыпан осколками стекла, потом оказался в госпитале. В стихах он выразил совсем недетские наблюдения: «Врач опять ко мне / Держит путь:/ Так бывает, когда ты плох…/ Я сегодня боюсь уснуть, / Чтобы смерть / Не взяла врасплох».
Что может быть более противоестественным, чем юный человечек, стоящий одиноко перед лицом смертельной опасности? Страшно и горько. Дети и подростки оказались тогда более беззащитными и уязвимыми: взрослый человек хотя бы понимал, что происходит, ребенку было не осознать нависшую угрозу. «Опять фанера хлопнула в окне,/ И старый дом от взрыва закачался. / Ребенок улыбается во сне./ А мать ему поет / О тишине, / Чтоб он ее/ Потом не испугался». Только в 1944 году у Ю. Воронова появляется строка: «Я не хочу в стихах грустить!». Казалось, чем ближе Победа, тем ярче и радостней должен звучать стих. Но не отпускала поэта приглушенная скорбь: «Обстрел / Покоя больше не нарушит, / Сирены / По ночам не голосят…/ Блокады нет. /Но след блокадный/ В душах –/ Как тот /Неразорвавшийся снаряд».
Юрий Воронов прожил долгую, насыщенную другими – яркими и мирными событиями, жизнь… Были новые стихи, проза, публицистика. Но для меня он навсегда остался четырнадцатилетним блокадным летописцем, серьезным и строгим. Его стихи, часто цитируемые, звучащие на разных сценах и трибунах, не позволят окутать забвением подвиг ленинградцев, не давших задушить в человеке человеческое. «Нас немцы называют «мертвый город»./ Но где, когда/ Был мертвым нужен стих?/ А здесь — / Сквозь грохот бомб и лютый холод — / Он, / Славя павших,/ Жить зовет живых».