В своих произведениях Ф. М. Достоевский часто использует разнообразные мотивы произведений А. С. Пушкина. Достаточно вспомнить лейтмотив “Медного всадника”, тему бесов и многое другое. Но наиболее богат “пушкинизмами” роман “Преступление и наказание”: параллели с “Пиковой дамой”, разработка наполеоновской идеи. Но, на мой взгляд, наиболее важной точкой соприкосновения здесь будет пьеса из маленьких трагедий “Моцарт и Сальери”.
Действительно, именно А. С. Пушкин открывает в русской литературе тему сверхчеловека. Он не отрицает существование “сверхлюдей”. Моцарт, к примеру, — великий гений. Но эта “надличность” может проявляться именно в уникальном таланте, но никак не в возможности убивать. Моцарт становится жертвой музыкального ремесленника, человека, который не родился великим, а потому пытается доказать самому себе, что хоть в чем-то сравняется с Богом. Раскольников тоже изобретает свою теорию, чтобы в своих глазах подняться над толпой, над мелкими людишками, потому что другого способа выделиться у него нет. Кстати, сравнение Моцарта со старухой-процентщицей, которое, конечно, на первый взгляд может показаться нелепым, тоже несет в себе огромный смысл. Перед Богом все люди равны, нет важного убийства и убийства незначимого, подобно тому, как нет людей, которые могли бы себе убийство разрешить. Вспомним, кстати, что первые слова Сальери в пьесе — “Нет правды на земле. Но правды нет и выше”. Разумеется, смешно было бы говорить о Сальери-атеисте. Но эти его слова неизбежно порождают вывод: если выше человека правды нет, то правду надо искать в самом человеке, а следовательно — человек может позволить себе самому судить свои дела. Не сходно ли это с атеистическими убеждениями Раскольникова?
Слова Сальери о Микеланджело Буонаротти напоминают нам о довольно известной легенде, согласно которой Микеланджело, расписывая один из соборов Ватикана, умертвил натурщика, чтобы правдоподобнее изобразить муки умирающего Христа. Убийство ради искусства! Пушкин никогда бы этого не оправдал. А что говорит Раскольников? “Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика!” (Вспомним, кстати, что Сальери “поверил алгеброй гармонию”.) Кирпичик для общего счастья! Пожертвовать одной жизнью ради светлого будущего, то, что всегда оправдывали социалисты, с идеями которых всегда спорил писатель-гуманист, пожертвовать одной никчемной жизнью ради вечного искусства… Кто дал человеку право решать, имеет ли значение для человечества чужая жизнь? Есть ли у нас право распоряжаться хотя бы своей жизнью? И Достоевский, и Пушкин доказывают, что никакое убийство нельзя оправдать пусть даже кажущейся высокой целью.
И Сальери, и Раскольников хотят быть великими. Скорее, даже не быть, а казаться. Сальери сразу понимает, что велик он может быть только в том случае, если не будет Моцарта; Раскольников сам говорит, что “Наполеоном казаться хотел”. И в этом еще одно из доказательств того, что убийство не оправданно: даже цель убийства оказывается надуманной. Характерно, что и Сальери и Раскольников пытаются хотя бы частично оправдать себя тем, что представляют свою жертву в наиболее невыгодном свете.
От сходного понимания сущности преступления идет и частичное сходство в его художественном изображении. Сальери в трагедии многословен, Раскольников наделен пространными внутренними монологами, исповедями. Жертвам в произведениях уделяется гораздо меньше внимания. Из этого можно сделать два вывода: во-первых, авторов гораздо больше интересует личность преступника, философские корни преступления, а во-вторых, оба автора приходят к выводу, что преступник ищет выхода своей идее в словах. Сальери носит с собой яд уже 18 лет, Раскольников мучится своей идеей давно — статья с изложением идеи написана за полгода до убийства. Идея давит на человека изнутри, мучит его.
Во сне к Раскольникову приходит смеющаяся старуха. Ее прототипом, конечно, является графиня из “Пиковой дамы”. Однако характерен тот факт, что лейтмотивом Моцарта в трагедии тоже является смех, который явно контрастирует с настроением Сальери. Смех жертвы перед лицом убийцы ужасен, ибо в нем — еще одно наказание преступника.
И в “Моцарте и Сальери”, ив “Преступлении и наказании” упоминаются трактиры: “Золотой лев” и “Хрустальный дворец”. У Пушкина название трактира соответствует духу времени. У Ф. М. Достоевского оно намекает на скрытую полемику с романом Н. Г. Чернышевского “Что делать?”, сном Веры Павловны. Но ни одно слово в произведениях А. С. Пушкина и Ф. М. Достоевского не может быть случайным. Прилагательные “золотой” и “хрустальный”, на мой взгляд, указывают на контраст внешнего и внутреннего. В романе Достоевского именно в трактире происходит принципиальный для развития “идеи” разговор с Заметовым, у А. С. Пушкина в его маленькой трагедии происходит страшное, тайное, некрасивое убийство, не дуэль, а предательство. Драматизм сцены усиливается звучанием “Реквиема”.
В разговоре с Порфирием Петровичем Раскольников тщательно обдумывает свои ответы, боится как-нибудь себя выдать. Схожее поведение героев можно наблюдать и у А. С. Пушкина. Моцарт говорит Сальери: “Прощай же!” — а Сальери в ответ — “До свиданья”, хотя он-то как раз точно знает, что больше не увидится с Моцартом, и следующие его слова: “Ты заснешь надолго, Моцарт”.
В трагедии “Моцарт и Сальери” А. С. Пушкин первым сделал вывод, который однозначно разбивал все теории “сверхлюдей”: “Гений и злодейство две вещи несовместные”. И А. С. Пушкина, и Ф. М. Достоевского волновали одни и те же проблемы, проблемы общечеловеческого масштаба.
Достоевский переосмыслил пушкинский вывод и, что самое главное, перенес идею “сверхчеловека” в современную ему действительность, во время, когда Россию будоражили социалистические идеи. Достоевский предупреждал людей: не допустите того, чтобы стремящиеся к власти люди позволили себе решать судьбу маленьких людей, чтобы из ваших сестер и матерей сделали кирпичик в доме будущего счастья. Удивительно, почему все мы так глухи к пророчествам великих мыслителей?
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.coolsoch.ru/