В 1898 году в марте я был арестован по подозрению в участии в тайном обществе, преследующем преступные цели; затем меня привлекли в качестве обвиняемого. Для обвинения против меня было выставлено главным образом два основания: во-первых, рукописи, найденные при обыске в моем письменном столе, во-вторых, доносительства, установленного, как мне было заявлено, негласным надзором и послужившее поводом к обыску. Прежде всего я остановлюсь не первом пункте, так как он особенно выделялся г. Жандармским Ротмистром, ведущим дознание по моему делу, так и г. Товарищем Прокурора. При обыске у меня забрали все содержимое моего письменного стола, письма и рукописи, накопившиеся у меня за много лет, почти с самого детства, так как я не имел обыкновения уничтожать своих бумаг.
Найденные у меня рукописи состоят из бессвязных записок, которые я с раннего возраста имел привычку набрасывать при своих теоретических занятиях. Я уже давно мечтаю о научной карьере, как наиболее соответствующей моей натуре, поэтому я всегда много читал, много записывал. Читал и чистосердечно выливал на бумагу те мысли чувства, которые у меня зарождались. Я ни разу в жизни не подумал о том, что мне нужно стеснять себя в этом естественном отправлении моего духовного развития, что в этом есть что-то преступное, что это может оказаться материалом для политического следствия. Многие заметки я писал, когда был еще шестнадцатилетним мальчиком; меньше всего мог думать тогда, что они послужат материалом для обвинения против меня за участие в тайном обществе.
Я не распространял своих рукописей в обществе, я их держал в своем письменном столе.
Из моей переписки видно только, что одна рукопись сравнительно большая и связная «О морали» действительно читалась некоторыми знакомыми; но тогда это не более, как детское упражнение, написанное мною на шестнадцатом году. Для меня нет истинного интереса, как политика моего умственного развития, несмотря на необоснованные наивные мысли; но сделать эту вещь материалом политического следствия невозможно, там нет никакой политики; это чисто философское рассуждение очень юного человека на тему о нравственности.
Я особенно позволю себе обратить внимание Вашего Превосходительства на содержание рукописей. Из них можно заключить о характере моей специальности. Я всегда интересовался отвлеченными философскими проблемами и думал сделаться профессором философии. В моих заметках и рукописях нет ничего специально политического, ничего на злобу дня, ничего касающегося России…
Я был глубоко убежден в том, что все бумаги будут мне возвращены, как интересные для характеристики моего умственного облика; но лишенные всякого значения для политического дознания. Я надеялся на это, потому что они мне дороги, как дорог всякому человеку дневник его молодости. Я до сих пор не знаю, почему держание в собственном столе совершенно отвлеченных заметок было признано преступным в политическом отношении, почему это доказывает мое участие в тайном обществе. Может быть, меня подозревают в том, что я предназначал свои рукописи для опубликования нелегальным путем?
Против меня дополнительно выдвинуто обвинение в составлении политической нелегальной литературы. Г. Жандармский Ротмистр заявил мне, что нет положительных данных для этого обвинения; но что такое субъективные предположения на мой счет. Так как субъективные предположения играют в дознании, то я считаю нужным остановиться на том, какова психологическая правдоподобность обвинений, выставленных против меня.
Из моих рукописей и писем можно себе составить некоторые представления о моей личности. Всякий согласится с тем, что в них я являюсь человеком чрезвычайно отвлеченным, поглощенным философскими интересами, чуждыми практической политики, непригодным по своему характеру для какой бы то ни было практической деятельности, а в особенности для деятельности в тайном обществе, требующей ловкости, практической смекалки, инициативы, конспиративности, свойств глубоко мне чуждых. Я спрашивал, что же я делал в этом тайном обществе, какую функцию я исполнял? Мне не дали определенного ответа на этот естественный вопрос. Г. Жандармский Ротмистр категорически заявил мне во время допроса, что меня даже не подозревают в том, что я вел пропаганду среди рабочих, тайным надзором установлено, что я не бывал в рабочих кварталах и не имею никаких отношений с рабочими. Мне было также заявлено, что нет никаких положительных данных подозревать меня в том, что писал для нелегальной литературы и действовал таким образом. Я позволю себе сказать, что для этого не имею почти никаких данных, то что это совершенно не представляю. Как видно из заметок и рукописей, найденных у меня, не могли предназначаться для нелегального публикования уже по своему отвлеченному философскому характеру.
Поскольку известно, что выходящие в нелегальном виде прокламации, листки, посвященные злобе дня, направленные против существующего в России политического строя, не имеющее ничего общего ни с философией, ни с наукой, ни с отвлеченным мышлением вообще. Мне, с моей отвлеченной специальностью, может быть, нашлось бы место на профессорской кафедре, но не в нелегальной литературе, не в тайном обществе. Если бы даже я сочувствовал появлению всяких подпольных листиков, то все-таки считал бы для себя унизительным принимать участие в писании, не требующим ни знания, ни развития, ни способностей.
Я все-таки считаю себя пригодным для более серьезной умственной работы. Неужели я обращался к примитивным, полуграмотным рабочим с философскими рассуждениями об отношении субъекта к объекту? Ведь эти рассуждения не всякому студенту понятны без специальной подготовки, на эту тему мне интересно было бы побеседовать с профессионалами и литераторами, специалистами в этой области. Но если я не мог принять участия в тайном обществе при помощи писания, то совершенно психологически неправдоподобно, что я исполнял там какие-нибудь другие функции.
Я привык сидеть за книгой и думать. В практической же жизни я достаточно беспомощный человек, что это мое свойство было предметом насмешек моей семьи и близко знакомых мне людей. К политической тайне, конспирации я не только не способен, но все это мне положительно противно. Я решил никогда не принимать участия даже в легальной политической и общественной деятельности, прекрасным доказательством того, как много мне приходилось что-либо скрывать, чего-либо бояться, словом конспирировать, служит тот факт, что у меня при обыске забрали все, что только можно было забрать.
Я никаких мер предосторожности не принимал, потому что не чувствовал никакой вины. Мне кажется, что революционер-конспиратор не так себя ведет. Ту крупицу неблагонадежности, которая была найдена в моей переписке, только и можно найти в переписке людей, которые могут высказывать их мысли прямо, открыто, которые не чувствуют за собой никакого преступления и исключительно нечего скрывать. Член тайного общества, вероятно, пишет иначе и уничтожает свои письма, так как всегда рискует подвергнуться обыску. Если бы мне сказали в день обыска, что ночью у меня будет обыск, я бы, вероятно, не поверил бы этому и, во всяком случае, не очистил бы свой письменный стол, не предполагая в нем ничего преступного. Может быть, я уничтожил бы свои письма, только потому, что больно и тяжело, чтобы только личные письма читались посторонними людьми.
Письма от Н.Мукалова, который воспитывался в доме моего отца и которого я знаю с мальчишеского возраста, рассматривались как один из признаков моей виновности. Чисто детские письма Мукалова доказывают только его мальчишеский задор, и никак ни его, ни мое участие в тайном обществе… На меня бросает тень близкое знакомство с Мукаловым, на него же бросает тень только одно знакомство со мной. Мой отец знает Мукалова, еще больше чем я, и был немало удивлен, узнав, что он попал в политическое дело. Каков бы ни был характер теоретических мыслей, выраженных в моих заметках, я человек чрезвычайно мирных и политически безвредный, я никогда не имел в виду другой деятельности, кроме мирных научных занятий путем профессуры и легальной литературы в пределах, установленных законом.
Нужна помощь в написании сочинение?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Наша система гарантирует сдачу работы к сроку без плагиата. Правки вносим бесплатно.
Мне известно, что закон карает устное чтение и письменное распространение вредных мнений, карает преступные деяния, вытекающие из этих мнений; но не сами отвлеченные мнения. Я ничего не распространял и никак не действовал. Нет оснований думать, что я буду это делать впредь. В мою пользу говорят не только отсутствие каких бы то ни было улик, но и неправдоподобность обвинения.
Перехожу к вопросу о знакомствах. Прежде всего я должен сказать, что меня подозревают в знакомствах, которых у меня столько не было. Мне были показаны фотографические карточки лиц, которых я никогда не видел. Есть одно лицо, которое мне особенно ставится в вину, это некто Теслер, человек против которого выдвигаются серьезные обвинения. Я не знал Теслера лично, но фамилия его мне известна. Мне глупо было бы отрицать с ним знакомство, если бы я его действительно знал, потому что я нигде не мог с ним встречаться и избегал этого неприятного, как видно теперь, знакомства случайного.
Я бывал в семействе В.А.Лопатина, а у него некоторое время жил Теслер, вследствие чего и семья Лопатина была втянута в политическое дело. Я не встречал там Теслера, потому что находился у Лопатина после отъезда самого Лопатина в Петербург и за несколько дней до отъезда его самого и дочери. Что я не бывал в квартире Лопатина у самого Теслера было показано прислугой Лопатина.
Мне было предъявлено, что тайный надзор установил, что будто Теслер как-то заходил в дом, в котором я живу. Я знаю, что сведениям тайного надзора очень доверяют, но я должен обратить внимание на то, что в доме, в котором я живу, много квартирантов и между ними несколько врачей и потому ответственность за вход Теслера в дом на меня пасть не может, я отвечаю лишь за мою комнату. Но если бы я действительно видел Теслера, я бы не стал этого скрывать, так как в нравственном факте знакомства почти нет ничего компрометирующего. Я не обязан знать, занимается ли мой знакомый какими-нибудь тайными делами. Знакомства, которые у меня действительно были, я признал без всяких колебаний. Водовозова, Логвинского, женщину-врача Гиберман я действительно знаю, все это люди хотя и задетые политическим делом, но не такие, которые могли бы бросить на меня серьезную тень…
Всех, насколько мне известно, не обвиняют в участии в тайном обществе, в чем обвиняют меня. Я всегда выбирал себе знакомых по умственному развитию и степени интеллигентности. Ничем другим не руководствовался, поэтому не удивительно, что в числе моих знакомых можно найти людей, не принадлежащих к среде, из которой я вышел по моему рождению. Есть еще одна особа, которую я знаю и которая до сих пор находится под стражей, ее имя В.Г.Крыжановская. Я уже объяснял в показаниях, что она подруга по гимназии семьи моего брата. Я ее знаю давно, но виделся не особенно часто. Г-жа Крыжановская всегда производила на меня впечатление образованной, умной, очень порядочной в нравственном отношении. Ни ее воспитание, ни ее жизнь, насколько они мне были известны, не заставляют думать, что она занималась какими-нибудь политическими делами.
Да мне и не интересны люди, бегающие по тайным делам, я больше всего дорожу умственным общением, поэтом я всегда готов был сойтись со студентом, который обращает на себя внимание своими способностями и умственными интересами. Я все время надеялся, что по окончании дознания с меня снимут обвинения и в революционной деятельности, так как за все время дознания не прибавилось против меня ни одного факта и дознание не может связать меня с другими обвиняемыми. Но г. Жандармский Ротмистр объявил мне, что его субъективное мнение такое, что я виновен… на что в Петербурге могут смотреть на это иначе.
Так как я писал свои показания в очень взволнованном состоянии, находясь еще под стражей, и многое пропустил, что может быть сказано в мою пользу, то я и решился написать вышеизложенное обращение к Вашему Превосходительству с покорнейшей просьбой обратить внимание на мои объяснения, при разборе моего дела.