Я только еле успеваю ошарашенно отскочить назад к обочине, когда вдруг за секунду до наезда слышу – и уже ощущаю вибрацию воздуха всем телом – стремительно приближающееся настоящее. Оно обдает меня горячей волной реактивной воздушной струи и моментально пропадает в далекой дымке памяти – тянущихся следом тысячах километров одинокого пути на этом проклятом шоссе. Когда я оглядываюсь, то уже ничего не могу увидеть там.
И я останавливаюсь. Перевожу сбившееся дыхание, утихомириваю кровь в висках. И я снова корю себя, а именно вот этот неотвязный инстинкт самосохранения внутри – за то, что в очередной раз поддался ему и отскочил к обочине. Я даже не успел ничего подумать, это просто мое тело извернулось в совершенно немыслимом пируэте и очумело скакнуло назад, к жизни, пусть даже к жизни на обочине, да. На обочине жизни, где большинство из нас. Провожая взглядами проносящиеся мимо бешеные дорогие тачки. А что еще остается?
Даже если кому-то из нас дадут сесть за руль, хоть ненадолго, то мы не тронемся с места. Или поедем медленно, но верно, согласно традиции. Чтобы тише и дальше. Чтобы дальше быть. Потому что мы так водить не умеем. Потому что у нас нет прав. Таких прав, которые не получишь после курсов вождения. И потому что мы все-таки хотим быть где-то там, которое дальше и, наверное, лучше. Туда мы и тащимся на своих двоих по этому проклятому шоссе. Тысячи километров. Десятки тысяч.
Наши времена проносятся мимо на огромной скорости с зажженными яркими огнями. Этот неостановимый поток сливается в извилистые ленты света, как если бы мы увидели фотографию ночного шоссе, сделанную с большой выдержкой. Светящиеся змейки и всё. Чуть видны контуры обочины. Меня на таком снимке не увидеть. Я больше не излучаю света. И даже не отражаю. Я просто сливаюсь с тьмой вокруг, в то время как вы жметесь поближе к огням, хотя боитесь попасть под бешеные колеса не меньше, чем исчезнуть бесследно в окружающем мраке. Поэтому каждую секунду вам приходится делать нелегкий выбор между одним страхом и другим страхом. Я вам не завидую, но и не сочувствую. Потому что мне тоже не позавидуешь и не посочувствуешь, как чьей-нибудь тени. А я ведь ничья тень.
Эту трассу проложили здесь когда-то очень давно, и тогда наверняка было светло. Такие работы не ведутся в темноте без крайней срочности. Но раньше ведь никто так не спешил. Мудрые издревле понимали: быстрая жизнь ведет к быстрой смерти. Это же элементарная диалектика, товарищи. А впрочем, быстрая смерть считается благом. Наверное, поэтому я корю себя за то, что в очередной раз отскочил на обочину. Теперь долгая смерть мне обеспечена. Она уже тянется годами, так медленно! Каждое мгновение я ощущаю ее незримую кропотливую работу – преобразование моего изображения в негатив. На фотографии, которую через годы случайно обнаружит у себя в архиве та, кого я, возможно, любил – она увидит все наоборот, не таким, каким я был когда-то на самом деле. Так, используя обычную инверсию, тьма завладеет еще и моим прошлым. Ведь люди обычно не стремятся вникать в разного рода «технические» детали и нюансы, они видят прежде всего конечный продукт. И если уж так, то я надеюсь хотя бы стать штучным товаром, эксклюзивом в чьей-нибудь коллекции диковин.
Тем временем, выброшенный в кровь адреналин непросто успокоить. Чем по-дурацки дергаться от его переизбытка на обочине шоссе после несостоявшегося наезда настоящего, лучше дергаться на танцполе хаус-клуба, забывая ненадолго об этом настоящем. Здесь мне иногда кажется, что я не один. Здесь много таких же или во многом схожих, хотя бы на чисто внешнем уровне. Мы делаем вид, что танцуем. Дэнс, дэнс, дэнс…
На самом деле, прогрессив – это функция с быстро растущим значением аргумента. В данном случае, в моем частном случае, в нашем с вами случае – речь идет об энтропии. Или о чем-то аналогичном. Поэтому я точно знаю, что завтра для меня будет уже не таким. Завтра ведь уже настало, а я все никак не могу остановиться, чтобы перевести дыхание. Я хотел бы умереть на танцполе от разрыва сердца. Это было бы не хуже, чем на том проклятом шоссе. Ничуть не хуже, даже наоборот. Прекрасно! Как прекрасно все вокруг, потому что сейчас вокруг ничего нет. Ведь здесь, в этих местах, действительно любоваться можно только небом. Так сказала твоя подруга, когда мы ехали в автобусе позже, днем.
Но сейчас и неба нет. Все, или почти все, лица вокруг выглядят совершенно чужими, незнакомыми. Встретился лишь один олдовый клаббер, примелькавшийся за эти годы. А остальные? Резко повзрослели, больше не ходят по хаус-клубам? Ну, а я? Я здесь, на танцполе, среди тех, кому в большинстве нет и двадцати. Поэтому я смотрю – и пытаюсь делать такое понимающее выражение лица: мол, старик, да мы с тобой тут еще тряхнем костьми – глядя на седовласого суховатого человека за вертушками, сдержанного, холодноватого, уже действительно пожилого англичанина, играющего такой же, как он сам, прогрессив. В наше время это уже почти спокойная музыка. Если у тебя нет бешеной тачки с форсированным движком, ты можешь позволить себе двигаться на скорости не 140 миль в час, но 140 ударов в минуту. Это разные вещи, но в чем-то похожие. И там, и там в какой-то момент может пропасть окружающий мир на несколько мгновений. Не к этому ли мы все стремимся?
Мы не хотим исчезать сами, но хотим, чтобы исчез мир. Ненадолго. Чтобы не так больно было. Потому что мы так устаем на этом проклятом шоссе, просто безумно. Возвращаться каждый раз обратно намного больнее, чем уходить. При этом становится непросто успокоить выброшенный в кровь адреналин. И чем по-дурацки дергаться от его переизбытка на обочине шоссе после несостоявшегося наезда настоящего, лучше взять твои руки в мои и держаться так как можно дольше, пока не пройдет эта судорожность тела и духа. Но вряд ли ты понимаешь меня. Вряд ли ты понимаешь, что это единственное, еще предлагаемое нам жизнью. Ты еще можешь надеяться на что-то другое, если у тебя пока хватает сил брести дальше по этому проклятому шоссе. Но у меня их больше нет. И я хватаю тебя за руки, чтобы не броситься в сторону стремительно приближающихся ослепительных фар.